пресмыкающихся и насекомых,
лишь бы прирастал человечий род.
Предо мной грядущего даль открыта,
спала с глаз нелепая пелена
временного, — днесь сквозь тройное сито
прошлого просыпались семена.
Разум — прочь, невежды! — и дух сокрыты
многостропотных в глубине письмен,
дабы, коль в достатке они и сыты,
уберечь от смут, а коль нет — измен.
Ржа снаружи рыжая жрет железо,
яблочная внутренность — снедь червя, —
человека ж алчность и зависть безо
всяких щад истачивают, кривя.
Рубленый корабль накренится набок,
без ветрил оставшись и без руля, —
всем парням и девкам в дедов и бабок
превратиться, не услыхав: “земля!”
Серости всемирной, спешащей всюду
заполнять пустоты, придет посол,
принеся даров бесполезных груду,
нетерпим, уклончив, завистлив, зол.
Содрогнутся сильные, видя слабых
на железных гусеницах в броне, —
странная страна устоит на бабах,
утомившись помощи ждать извне.
Сущее Творец воедино сплавит,
сквозь огонь прогонит и разоймет,
отделив окалину, — благ и правед! —
дабы вызвать заново жизнь из вод.
Т о, что завоевано ратным делом
прадедами, правнуки возвратят
траченным изрядно и поределым,
на главу поставленным вместо пят.
Трезвые восстанут противу пьяных
и рассудок высшим почтут из благ, —
предков опознавшие в обезьянах
обрекут потомков на смех и страх.
Триста царств, правителей и народов
повидать пришлось на своем веку
мне, — но только сей — не купив, не пр о дав —
край отчизной истинной нареку.
Трусость и коварство придут на смену
прямоте и мужеству, в прах поправ, —
свежих сил ростки приобщатся к тлену,
тише вод пребудут и ниже трав.
Узница не птицу снесет, не зверя, —
шерстью сплошь покрытое, без лица
нечто, и оно, ни во что не веря,
выползет на волю искать отца.
Умирать положено лишь рожденным,
остальным, не каясь и не греша,
очереди ждать меж мольбой и стоном, —
тело — без нее, без него — душа.
Упадут границы, где прежде были,
вырастут, где не было никогда, —
ветхий уговор остается в силе,
новый раздвоится на “нет” и “да”.
Учинит расправу над сыновьями
грозную родитель, но вместо них
суждено ему оказаться в яме, —
как в одной из древних писалось книг.
Хвал и порицаний углем и мелом
в шахматном порядке не выводи,
помни не о частностях, а о целом,
ибо прежде бывшее — впереди.
Хитрецам и трусам, прямых и храбрых
одолев обманом, сложить на дно,
где не в легких воздух, но в жадных жабрах,
и живые с мертвыми заодно.
Храмам ли, хоромам ли запустелым,
обращенным порохом в прах и дым,
пребывать на небе, — так душам, с телом
разлучась одним, обрастать другим.
Худшие возьмут в межусобной розни
верх, изловят мудрых и перебьют,
против добродетельных строя козни,
на чужих костях создадут уют.
Целовать упругие груди деве
все стремятся, в жены же взять — никто,
ибо вскоре червь, заведясь во чреве,
из нее соделает решето.
Целое распасться должно на доли,
чтобы воедино срастись опять,
но другим порядком, чем был дотоле:
три по десять вместо шести по пять.
Ценности вчерашние завтра прахом
лягут, коль неистинны и пусты, —
разве запретишь безмятежным птахам
в те, где ждет змея, залетать кусты?
Цепь событий лопнет, со звоном звенья
разлетятся, время не потечет, —
дням развоплощения, дни творенья