Солдаты литературы. Беседу вел Ян Шенкман. — “НГ Ex libris”, 2005, № 39, 20 октября.
Говорит Олег Чухонцев: “Вот, скажем, Максим Амелин. У него издательство. Одновременно он переводит Катулла, Пиндара. Издал Хвостова, пишет статьи о XVIII веке. Если б я был лет на тридцать моложе, то избрал бы именно этот путь. Зачем терять время в котельной или заниматься перепродажей видеотехники? Это все романтика для дураков. Или для тех, кто почему-либо уверен в своей гениальности. А если говорить о нормальных солдатах литературы, то они остаются при ней, хотя это и непросто. Ты можешь не быть профессиональным поэтом, но быть профессиональным литератором все-таки желательно. Иначе беда. Я видел по своим коллегам, как они мучились: не могут ни переводить, ни заметки написать, ни рецензии. Они — поэты. Это оправданно только в одном случае — если у тебя есть шедевры, хотя бы один. А кто знает, есть ли они? При жизни это невозможно узнать. Читателю же наплевать, чем пожертвовал поэт и сколько он недоедал. Важен результат”.
Юрий Солозобов. Русские на том свете. — “Апология”, 2005, № 5, июль.
“История — это скорее алхимия. Как говорится, лженаука. Ведь „настоящая наука” в принципе не может заниматься тем, чего попросту не существует. В отличие от естествоиспытателя историк имеет дело не с фактами, но скорее с неосязаемыми воспоминаниями. <…> История не является, как принято считать у школяров, рассказом о последовательности событий. Такое естественно-научное понимание истории представляет собой не более чем популярное заблуждение. Отживающий миф, подобный дарвиновской эволюции. <…> История шаманит: она лишь оживляет тени предков. Историк, передвигаясь по придуманным им эпохам и самозваным формациям, на деле путешествует по тому свету. Он скользит от давно умерших к умершим недавно и временно живущим”.
А также — о русском смертоцентризме . “Пусть культурологи нам подробно напишут о сходстве культа мертвых у латинос и русских. Там — карнавал мертвых, здесь — обычай на Пасху ехать на кладбище. И это почитание умерших — не просто архаическое переживание или общность маргинальной судьбы на задворках глобальной цивилизации. Наши покойники — это единственные и самые верные проводники по окружающему нас перевернутому миру . Они помогли реализовать временно живым недостижимый русский стандарт — квартиру, машину, дачу. Родители оставили квартиру, на часть теткина наследства купили машину, а ничья бабушка за батон отписала домик в деревне. Теперь этот не доеденный старушкой батон покрошат на свежую могилку, птички склюют крошки и отнесут их на тот свет. В ирей , где, по преданью, зимуют за морем живые твари. Птицы перелетают туда по Млечному Пути, а гады уползают осенью в ирей вверх по древу. Там ад и рай находятся рядом, так что обитатели того света мучаются или блаженствуют по соседству. Словом, почти так же близко, как и в современной России”.
Александр Тетиор. Человек создан не для счастья. Ф. М. Достоевский и современное представление о бинарной множественности мира. — “Москва”, 2005, № 9.
Среди прочего: “„Человек создан для счастья, как птица для полета”, „Грубым дается радость, нежным дается печаль”, „Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман” и т. д. Это „мемы” — единицы памяти, содержащие краткие и емкие сведения о важнейших элементах взаимодействия человека и среды. Гигантский набор рекомендаций, закрепленный в поговорках, пословицах, традициях, песнях, мифах разных народов,— это тоже мемы. Мемы как культурные репликаторы (в отличие от биологических репликаторов — генов) реализуются после их закрепления в памяти и влияют на поведение…”