Формулировку “Бродский — самый признанный, но так и непонятый поэт” я считаю точной и важной. Стихи Бродского вошли в ткань языка. Благодаря Бродскому в русском языке образовались дополнительные степени свободы. Но масштаб свободы — любой: мысли, поступка, — выпестованной Бродским в самом языке, еще не осмыслен действительностью.
Книга Лосева сейчас сделала это наиболее возможным.
Александр Иличевский.
Будущее наступило
София Старкина. Велимир Хлебников. Король времени. Биография. СПб., “Вита Нова”, 2005, 480 стр., с ил.
В. П. Григорьев. Велимир Хлебников в четырехмерном пространстве языка.
Избранные работы. 1958 — 2000-е годы. М., “Языки славянских культур”, 2006, 816 стр.
Признанный лидер “велимироведения” В. П. Григорьев в канун 120-летия Хлебникова мечтает о присвоении поэту звания “Героя России (посмертно) за исключительные заслуги перед отечественной и мировой культурой” , а также размышляет о возможности присуждения нашему гению Нобелевской премии или какого-то ее эквивалента (“коллективного Нобеля”). Полемические гиперболы? Да нет, реальность заявок подкреплена делом. Участник войны, наводчик противотанкового орудия Григорьев тут же завещает передать Хлебникову в Астраханский музей свою личную солдатскую медаль “За отвагу”.
Медаль “За отвагу” — это замечательно. Воину от воина. И звание “Герой России” Хлебникову подошло бы. Сложнее с нобелевским статусом, предназначенным только для физически живых и не учитывающим такого феномена, как поэтическое бессмертие. Зато в негласном статусе классика Хлебников теперь утвердился. Хотя и с некоторым опозданием. Обычно это звание присуждается культурой (то есть вами, мной, нами всеми) в момент столетия со дня рождения. Вспомним соответствующие годовщины Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Цветаевой. Круглый же юбилей Велимира пришелся на 1985 год, когда Россия еще не “вспряла ото сна” и “обломков самовластья” для нанесения на них новых имен наколоть не успели. К тому же уникальность Хлебникова еще и в его “надкультурности”. Творческий горизонт поэта простирается дальше, чем может позволить себе культура самая плюралистичная. В данном случае ей, старушке, необходимо было вдобавок к столетнему сроку накинуть еще лет двадцать—двадцать пять. Чтобы могла дотянуть до “Вехи” (таково одно из самоназваний Хлебникова, которым Григорьев системно пользуется и в своей большой книге 2000 года “Будетлянин”, и в нынешней). Культура больше любит вехи прошлого, а тут Веха будущего, причем не модернистского ХХ века, а будетлянского двадцать первого, только еще вылупившегося.
У классика, чтобы не краснеть перед людьми, должно быть приличное собрание сочинений и пристойно написанная биография. Собрание сочинений Хлебникова удачно случилось в 2000—2005 годах. Конечно, за ним стоят большие труды, но с точки зрения читателя-потребителя это именно счастливый случай: шесть книг — уже на полке, и осталось только докупить второй полутом шестого тома. Не “проект” получился, а результат. Для сравнения заметим: полного комплекта 20-томного Блока, печатаемого с 1997 года, дождутся, вероятно, даже не дети наши, но внуки. Что же до биографии — она к 120-летию Хлебникова вышла. Фактически первая (книжка Н. Л. Степанова 1975 года не в счет: написана в конъюнктурных наручниках, с насилием автора и над собой, и над материалом).
О книге Софии Старкиной хочется говорить как о факте литературном. Не в оценочном, а в жанровом смысле. Существует ли вообще “научная биография”? Все чаще думаю, что научным может быть только сбор биографического материала, первичное описание фактов. А когда судьба писателя становится предметом целостного повествования, то автор воленс-ноленс делается литератором. Он выбирает из множества сведений и документов то, что сочтет наиболее экспрессивным и эмоционально действенным. То есть рисует картину. Невыдуманную фабулу ему предстоит развернуть в сюжет, и здесь требуется повествовательная техника. Наконец, работать приходится словом, живым, а не терминологическим. Наукообразные разглагольствования о “семиотике поведения” безнадежно устарели, а формулы типа “жизнь как текст” обернулись расплывчатыми и эвристически хилыми метафорами.