В общем, дома тяжело, скучно, делать нечего, и Кир с корешами едут дальше, в Москву — поглядеть на сердце Державы, Красную площадь, и навестить друга Славку (Александр Робак), который пятнадцать километров пер Кира на себе по горам. С Красной площадью все в порядке, она на месте, а вот с другом Славкой выходит нехорошо. Он уже так втянулся в мирную жизнь, что убитых друзей не видит, нянчит дочку, варит ей кашку, стелется перед женой, а Кира, едва жена приходит с работы, фактически выставляет на улицу: “Ты меня подожди, я сейчас спущусь, в клуб сходим…” Кир ждет, но Славик, само собой, не спускается. Трусливо курит, глядя сверху, с балкона. Тут, на гражданке, чтобы выжить, нужно закрыть глаза на чужую боль, вытеснить из сознания чужую смерть, все постараться забыть, иначе прошлое раздавит тебя и разрушит с трудом налаженный механизм повседневности. Огромный, сильный, как медведь, Славик в мирной жизни предает Кира. Грустно. А тут еще мертвые старики-призраки со всех сторон почему-то бредут по улицам. И Никич с Игорем намекают, что нынче сороковой день и им пора, типа того, исчезать. Кир в полном миноре: как жить? Говорит, что пойдет к бандитам проситься киллером. Друзья авторитетно советуют: “Тебе к Пересвету надо”. Пересвет этот — то ли монах, то ли спецназовец, то ли живой, то ли мертвый, но от снайперской пули заговаривает, Никич “сам видел”. Так возникает в фильме православная тема, и, намекнув, где выход, призраки покидают героя. Он остается один в пустом ночном городе, один в целом мире, и, задрав голову в черные небеса, в отчаянии орет: “Бо-о-ог!”
Бог откликается. Но посылает Киру не фольклорного богатыря Пересвета, а трогательного юного батюшку, который рассекает с беременной матушкой на стареньких “Жигулях”.
Третья часть — поездка с батюшкой на кладбище к могилам друзей — краткий курс христианского просвещения заблудшей души — нарисована в духе новейшей православной иконы, где сугубый символизм резко соседствует с приметами современности. О. Сергий, похожий на главного героя как две капли воды (его играет родной брат Андрея Чадова — Алексей), агитирует за веру, как и положено, не столько словами, сколько поступками. Сдав матушку на попечение родственникам, он целый день везет Кира, совершенно постороннего ему человека, в какую-то неведомую деревню за Окружной. С христианским смирением терпит его курение, пьянство и богохульные речи, слушает вместе с ним Цоя, качая в такт головой, старается понять, помочь, вытащить из беды. Батюшка — единственный в фильме гражданский и к тому же живой человек, готовый отнестись к герою по-братски. Для него чужая боль — как своя. Чужая душа — бесконечная ценность, чужая беда и отчаяние — бремя, которое, по христианской заповеди, надлежит “понести”, а не бросить в канаву. Он в прямом смысле несет героя на себе последнюю часть пути, когда вороватый, похожий на мелкого беса бомж врет им, что до кладбища проезжей дороги нет и нужно идти пешком через выжженный бесконечный пустырь. Тут мы уже окончательно вступаем в пространство метафизической притчи, поскольку с житейской точки зрения нельзя объяснить, почему все друзья Кира похоронены в одном месте, да еще под Москвой. Это — такое виртуальное кладбище, забытый всеми, затерявшийся на пустыре пантеон воинской славы. Чтобы хоть как-то “приземлить” эту часть действия, режиссер заставляет героев бегать по пустырю за бомжом, пить водку и даже справлять синхронно малую нужду… Но зритель, растеряв все былые ориентиры, безнадежно путается в нагромождении символов, а эмоциональный контакт с картиной сохраняется лишь благодаря дерганой, нервной харизме Андрея Чадова и органике братского дуэта его с Алексеем: они честно играют самих себя, ибо действительно “одной крови”.
Доставив героя к месту упокоения павших товарищей, батюшка с сочувствием смотрит, как Кир отчаянно мечется среди могил, как, чудом найдя друзей, разговаривает с мертвыми, как с живыми: “Игорь, Никич! Ну, куда вы пропали?! Ну, выходите!”; пьет с Киром водку за помин душ усопших и, не колеблясь, дает ему в морду, когда Кир в богоборческом порыве швыряет на землю Псалтырь: “Не нужен мне твой Бог! Где он раньше-то был?!” Потом, уже в темноте, под проливным дождем, о. Сергий читает заупокойную молитву по всем, включая татарина Муху и подлеца начфина, которому Кир соорудил крест из веточек, прилепив к нему жвачкой начфинову визитную карточку. Молитва ли помогла, или время вышло, но на этом блуждания души между жизнью и смертью заканчиваются. Кир выходит на дорогу, повторяется сцена с джипом, и в финале к герою, лежащему в грязном кювете, вновь подваливают все такие же родные и близкие пацаны — Игорь с Никичем. Они говорят: “Вставай, мол, пошли!” — и все вместе идут куда-то. Отрезанная нога совершенно перестает болеть: “Кончай хромать! Отхромался”, — впереди горы, солнце, никто не стреляет, вокруг все свои, и душа, пройдя положенный круг мытарств, обретает свой незамысловатый солдатский рай.