Летние ботинки вздымали ткань, громоздкие, неразработанные, сами как гробы…
В протянутой бутылке играло маслянисто, будто глицерин.
Автобус стоял еще долго. Как и подъезд, он был обманом, фикцией — не грело ведь ни черта. Говорят, что смерть заползает в человека с ног? — пожалуй. За окном всё толпились; плавали и колыхались венки, в которых, снегу ли благодаря, ощущалась неуместная какая-то... новогоднесть? Один вкатили в их автобус, в проход, прислонили, как запасное колесо. Листья венка смотрелись так толсто и пластмассово, даже издали, что минус двадцать им шло.
— Там такие девчонки жили в соседней палатке! Три, из техколледжа. Но прикольные. С ними был вроде пацанчик один, но...
Никита все рассказывал кому-то про Утчу, рассказывал истерично, вызывающе, и на него оборачивались, и голос отчаянно срывался.
“ЛАЗ” выруливал со двора, чтобы потом, а уж тем более покинув город, пойти на сплошном всхлипе. О древние надорванные двигатели!
Едва за спинами заработал мотор, дворовый игрушечный пейзажик, качнувшись, тронулся — обесцвеченный морозом и стеклом... Ноги как-то неуверенно, колко, но стали отогреваться, словно по жилам автобуса, гнуто и пожелтевше сделанным под поручни, побежала кровь. Кровь бежала Олегу в голову так, что зашумело, а по обмякшему телу наконец-то разливалось тепло. Водку уже допивали, и он по инерции хлебнул этой медицинской горечи, запоздало думая: теперь-то долбанет в башку, — и точно. “Нажрался. Молодец”. Бабушка с внуком пропускали колонну на выезде из двора, черные шубы на белом фоне: очень февральски. Проводил глазами в подплытии...
И всю дорогу он сцеплялся взглядами с теми, кто на улице, в других машинах на дымных перекрестках... Обалдело смотрел, переключаясь на хилый морозный узорчик и пятно дыхания. Пьяный до слюней, он не сразу уловил, где они вообще, потому что была вроде трасса, а теперь, медленней, едут прямо по... деревенской улице? Завалившиеся слепенькие домики, собака пробежалась за автобусом; тетка с ведрами.
— Мы... где?
— Лодыгино.
Так вот оно! Глухой окраинный поселок, давший имя огромному кладбищу. Оно, конечно, называется Западное, но... “Она на Лодыгине”. “Тихо, дядя, не рыпайся, а то чик... мигом на Лодыгино попадешь”. Какая странная судьба. Быть дырой в две с половиной улицы… Формально влиться в миллионный город, хоть транспорт и дотягивается сюда кое-как, привстав на цыпочки… Собрать под худыми крышами бог знает кого... Стать ма-аленькими воротами грома-адного кладбища... Уступить ему — схватка явно неравная! — свое имя, да что там, уступить самой смерти, потому что “Лодыгино” в языке горожан — однозначный ее синоним…
Говорят, здесь есть даже школа. И при этом самый естественный вопрос, рассеянный, который прозвучит из бесконечных катафалков, идущих и идущих мимо домиков: “Как, в Лодыгине живут люди?!”
Подъезжали. На крышах последних избушек слабо бунтовал снег, дымы из труб, и из каждого автобуса на это смотрели с тоской, цеплялись глазами, думали: господи... ну почему...
Господи, какое было бы счастье, если б люди правда только лишь переселялись в Лодыгино! Пускай без права выезда. Пусть как в тюрьме. Домишки с огородами... Пусть! И сейчас бы ехали как на праздник. Счастливая кавалькада, с вещами, может быть, и с мебелью... В эти дни судорожно бегать, заказывать не гроб, а, допустим, срочно — шкаф и кровать. И в гости приезжали бы — каждый месяц. Честно... Честно!
— Эй, ну ты выходишь?
Олег поднялся. Упрямо закусил губу, собрал лицо, как всегда, когда доказывал себе: я не пьяный!
Почерневшие февральские деревья по аллеям, и снежный простор изрыт, как минное поле.
II
Они шатались по парку, совершенно волшебному в шесть-то утра, с шарами непотушенных фонарей, с дымкой в кустах.
Ева мерзла. Хоть и начало мая, все равно. Даже наоборот: обманутые дневными припеканиями, люди иногда, в такой вот ранний час, проламывают лужи.
— У тебя же пальцы синие!.. На вот мою куртку. — Олег поспешил снять гитару со спины; висевшая в чехле, грифом она странно дублировала голову, двигалась за ней запоздало, как ожившая тень.
— Да ты что! Сам замерзнешь!
— У меня свитер тепл...
— Слушайте, кончайте ломать комедию! — взорвался Никита; раздражение все же прорывалось за маску тонкого светского стёба...