— Помню.
— Молоде-ец!
И Макс, обрадованный, что пятилетний мальчик помнит о его давней игре, оживился и осмелел, почувствовав в Саше поддержку:
— Конечно, сыграю. Я каждый день играю. И начал, когда тоже маленьким был совсем. Тогда совсем редко кто умел. На гитарах играли, а я на гуслях.
— А поиграйте.
— Обязательно. Сейчас только коричневой водички выпью, чтоб лучше игралось. — Он наполнил свою рюмку коньяком.
— Нам, пожалуй, тоже пора, — вздохнул бородатый, взял бутылку, но налил только себе и Андрюхе. — Андрейка, — как-то бережно, по-отечески потряс его за плечо, — прими. И не думай. Помни только, что я тебе предложил.
— Да, я помню. Спасибо, Василий. Спасибо...
Выпили без тостов, не чокаясь. Сергеев не выпил — уже не лезло. Даже мутило. Через силу курил, выдувая дым в сторону от сына. Вспомнилось, отчетливо и ярко, то, о чем сегодня уже не раз вспоминали другие — как они приезжали к Андрюхе лет пять назад.
Андрюха жил здесь почти безвылазно, писал иконы, ходил по воскресеньям в церковь. И встречал их по-настоящему радостно, как дорогих и долгожданных гостей; наверное, так заблудившийся в тайге человек радуется геологам... Они почти и не пили тогда. Нет, хм, пили — зеленый чай, чай со смородиновыми листьями, с лимоном. Ели пряники и конфеты, обсуждали прочитанные книги. Много было книг, которые почему-то казалось необходимым прочитать и потом о них спорить. Спорили об истории, о религии, о театре. Но по-хорошему, без злости. А теперь? Какой, действительно, праздник — приехал в одиннадцать вечера с работы, а тут... И он, Никита Сергеев, тоже бы психовал. Бывало такое несколько раз, когда заходил домой, вымотанный до предела, а у жены подруга. И конечно, срывался... М-да, и обратно сейчас не поедешь — электрички, может, и ходят, но дети... Был бы один, незаметно как-нибудь собрался бы, исчез потихоньку. А придется вот не самую приятную ночь пережить. И никуда не денешься.
12
Макс принес гусли. Уселся, положил их на колени. Пощипал струны и принялся объяснять Сане тихо, как по секрету:
— Эти гусли называются столообразные. Самые сложные гусли, зато звук прекрасный — пятьдесят пять струн у них. Вот, слушай. — И стал наигрывать мелодию.
Звучание действительно было красивое, но одновременно какое-то искусственное, раздражающе приторное, как и недавнее красивое пение жены. Сергееву даже спину защипало, и он поежился.
— Ну? — спросил Макс. — Райский звук, правда?
— Правда, — зачарованно отозвался Саня.
— С раем негоже земное сравнивать, — строго сказал бородатый. — Нет такого сравнения. И музыка небесная должна нас влечь, а не языческий этот трень-брень.
Макс не обратил внимания, он уже поднял голову, глаза закатил. Мелодия стала громче, отчетливей.
— Я об Илье Муромце поиграю. Знаешь такого богатыря?
— Нет.
— Да ты что? А мама с папой книжки тебе не читают, что ли?
— Не-ет.
— Что ты наговариваешь? — возмутилась жена. — Постоянно читаем. — Она толкнула Сергеева: — Никита, скажи!
Макс победительно улыбнулся:
— Да ничего... — Наклонил голову к Сане: — Послушай вот былину о богатыре великом, об Илье Муромце. Он давно-давно жил, много подвигов совершил. — И перешел на распевную, гнусоватую, убогую какую-то интонацию:
Из того ли то из города из Мурома-а,
Из того села да Карачарова-а
Выезжал удаленький дородный добрый молоде-ец.
Он постоял заутреню во Муроме-е,
А й к обеденке поспеть хотел он в Киев-град.
Да й поехал он ко славному ко городу Чернигову-у.
У того ли города Чернигова-а
Нагнано-то силушки черным-черно-о...
Сергеев выбрался из-за стола. Зашел в дом. Выпил холодной воды из-под крана. В соседней комнате о чем-то возбужденно шептались Наталья с Володькой. “Только бы Дашку не разбудили”, — мелькнула мысль; Сергеев поморщился и уже иначе, твердо, подумал, как приговорил себя: “Обабился ты, чувак, обабился. Да”.
Открыл холодильник, увидел бутылку водки “На березовых бруньках”. Зачем-то взял. Потом отломил полбатона докторской колбасы. Сунул бутылку и колбасу в карманы куртки. Вышел.
Максим продолжал гнусить, не совсем, кажется, впопад перебирая струны: