— Ты сначала копать научись нормально!.. Твоих друзей мы помочь попросили, по-человечески, они тоже пошли навстречу. Какие вопросы?.. А кого прикажешь выставлять на объект? Стариков? Кузьмича твоего я, что ли, с лопатой погоню?.. Он на месте, кстати?
— Арсень Иваныч, ну мы же не спорим! — Костярин мгновенно дал задний ход, и даже голос изменился. — Сейчас я разбужу пацанов...
Ева что-то замычала во сне, зарылась глубже в одеяло, когда Олег — по знаку Костярина, хотя и сам прекрасно слышал, а под окном ненавязчиво трындел “Муравей”, — с трудом полез с кровати, в вертикальное положение. Никита уже оделся, ждал у двери, мужаясь.
— Может, вынести рассол? У меня есть, — беспокойно зашептал Костярин, пока парни боролись со шнурками, приседали, топча чью-то старую и серую, как в Освенциме, обувь.
Боже, только не рассол! Да в такие утра и простую воду не всегда мог глотать, иногда оставалось только царственно, без сбоев, дышать. Ни слова лишнего. Чтобы не выхлестать...
Однако, выйдя на улицу, измученной улыбкой приветствовав Арсения Ивановича и какого-то типа в робе, Олег зарыдал бы, честно, если бы смог. Ехать в кузове тряского мотороллера, в соленом и синем дымке... Умереть. По счастью, Никита уговорился, что они пойдут до кладбища пешком, и потащились как на Голгофу...
Ева проснулась чуть позже.
Довольно долго лежала, не подавая признаков жизни, ужасно не желая входить в новый день, как это бывает в детстве. Перевалившись, села, откашлявшись, встала; поздоровалась с Костей: а где, кстати, наши?..
Он, запинаясь, объяснял, протягивал ладони, на которых и правда что-то запеклось, — он как оправдывался:
— Я почему сам не пошел, не могу копать, у меня мозоли до сих пор — вон какие...
Да уж, можно было не напоминать. Вчера за столом эти пьяные животные только и шутили про злосчастные мозоли, связывая их совсем не с копанием, якобы — остроумно; да она, Ева, была просто пустым местом...
Она угрюмо растягивала утро, с умыванием над садовым рукомойником, с древесно рассохшимся мылом... Гуляла по траве босая: желтоватые ноги яблочной чистоты. Взялась за бульварный роман, хоть чем-то занять мозги и время…
— Здра-асьте...
На пороге стояла старушка с очень милым и русским лицом, двумя седыми кочками из-под платка, совсем как в детских книжках рисуют. Кофты, тряпки, все теплое и когда-то цветное; калоши...
Они заговорили с Костей, стало ясно, что это и есть баба Маша, пассия — бес в ребро! — Кузьмича, а принесла она вкуснятинок для дорогих гостей. Грибочки, помидорчики, вареньице, и все уменьшительно-ласкательно, и достает, достает из сумки туманные баночки.
Все это время Костя, как полагается, слабо поводил рукой, бормотал что-то в духе “баб Маш, ну ты как всегда”, “да не надо”, “да куда нам столько”, “да хоть чайку попей”. Еве тоже стало стыдно. А этот... так и будет мямлить только для приличия.
— Проходите, проходите! Бабуля! Сейчас с вами сядем, чай нальем... Вы куда?
Бабуля, с изменившимся лицом, панически выставляла последние банки, подхватив легкую сумку, — “ой, внученька, нет, побегу” — и побежала, оставив девушку в полном недоумении. Что? Что она сделала не так?!
— Не обращай внимания. Бывает, — нехотя пояснил Костярин. — Только ты ее не называй больше бабулей, ладно?
И рассказал — просто, буднично, без обывательского слюноотделения, — что баба Маша здесь из-за родного внука. Топором, ага. Обычная история, во всех газетах таких вагон: алкаш, отбирал пенсию, бил, ну и... В Лодыгино прибыла подавленная — не то слово! А тут Кузьмич. Этот кого хочешь взбодрит. Вот и крутят роман, сколько уже. Все несчастья в прошлом. “Ха, бегают огородами, встречаются, как школьники. Самим уж по восемьдесят...”
Ева посмеялась тоже и только сейчас заметила, что — как ни в чем не бывало — уселась с Костей за утренний чай, от которого отказывалась так зло. И еще заметила, что и болтают они легко и весело, словно пробило стену — стену, которую она и не хотела ломать.
Могильщики ломали грунт.
Расхлябанный мотороллер, с годами терявший следы красной эмали, все приближавшийся цветом к земле, буднично так, веселенько стоял себе на Краю — на краю кладбища. Парни работали молча, так и не попытавшись нащупать общих тем, хоть самых банальных. Плечи выразительней, чем лица. Да иные вряд ли были способны на разговор.