7
В занятиях, которые полковник Мотвин проводил со Свиридом, не было ни грана теории. Свирида возили к нему по два раза в неделю — примечательно, что одноклассники ни словом не обозначили своего любопытства. Кружок и кружок. Не иначе, их кто-то предупредил, а может быть, сами почувствовали, что спрашивать не следует — времена стояли из тех, когда чутье обостряется даже у несмышленышей.
Свирид же, вполне освоившийся в обществе Мотвина, позволял себе разного рода вопросы, особенно интересуясь судьбой покинутых коллатералей. Слова Слотченко о том, что в этих нелюбезных и негостеприимных коридорах Свириду могут откручивать голову, произвели на него сильнейшее впечатление.
Мотвин, завершив очередной сеанс, утомленно цедил в ответ:
— Много миров. Тысячи, миллионы. В каких-то мы есть, в каких-то неплохо обходятся и без нас. Есть миры, которые отличаются от нашего только фактурой туалетной бумаги. Понимаешь, что я имею в виду? Количеством тараканов. Породами собак. Пятном на рубашке.
Свирид отвечал, что да, понимает, но из того, что он не унимался, явствовало обратное. Хотя у них в доме бывала дефицитная туалетная бумага вместо настриженных газет — все время, правда, одной фактуры.
Полковник с ожесточением проводил рукой по своему угловатому черепу.
— И болван же ты! Сказано ведь — миллион миров. Миллион Свиридов и миллион Мотвиных. Что, тебе за каждым хочется уследить?
До Свирида в конце концов доходило, что это было бы затруднительно. Тут же рождался новый вопрос:
— А как же быть с коридорами, куда мы переходим?
— Как быть… Что такое — как с ними быть? Ты о чем вообще?
— Ну, если мы там тоже существуем, то куда же мы, тамошние, деваемся, если приходим туда отсюда? Мы что — сливаемся? Или те, что были там до нас, куда-то деваются, убегают, умирают?
Мотвин недовольно крутил головой. Неугомонный паренек выискивал проблемы, над которыми сам он за ненадобностью никогда не задумывался.
— То есть? — осторожно переспрашивал полковник, затягивая время.
— Ну, я в смысле — не выпихиваем ли мы оттуда кого? Самих себя?
Мотвин терялся и спешил закурить.
— Ты философ, — усмехался он неприязненно. — Поменьше философствуй. Был такой философский пароход — может быть, слышал? Ну, откуда тебе… Посадили таких вот философов скопом на пароход — всех, кого сумели отловить. Я и сажал… И отправили эту контрреволюцию, к дьяволу, за бугор. Надо было пустить их ко дну, да говно не тонет…
Свирид розовел от удовольствия. Полковник говорил с ним на равных, позволяя себе запретные словечки, за которые Свирида секли.
Мотвин не отговаривался — слагая филиппики в адрес философствующей контрреволюции, он продолжал думать над вопросом. И отвечал:
— Никого там нет, покуда мы не придем… Там все еще только становится, образуется, сплошные возможности и ничего определенного. Но стоит нам там очутиться, как все затвердевает и делается реальным.
Говоря это, полковник искоса поглядывал на своего ученика: не повторит ли он где эти речи? Потому что от них за версту несло субъективным идеализмом, солипсизмом, агностицизмом, махизмом и прочими пароходно-философскими вещами, в которых Мотвин не разбирался, но отчетливо понимал, что они не имеют ничего общего с марксистско-ленинским учением.
Наконец пустопорожние разговоры надоедали Мотвину. Он сбрасывал с себя то немногое добродушие, что ему еще удавалось изобразить — полковник, тоже освоившийся со Свиридом, привязался к нему, как привязываются к безделушке, — и приказывал настроиться на правильную волну. В речи полковника, когда она касалась их общего дела, преобладали не коллатерали Слотченко, но некие неопределенные волны. Мотвину почему-то было легче оперировать этим понятием: настроился на волну, поймал волну, потерял волну, перешел с волны на волну.
В этом уже сказывался возраст: подсознательное желание забивать во дворе козла и заниматься изобретением радиоприемников.
Свирид немедленно умолкал и подтягивался. С одной стороны, его способности укрепились и возросли; с другой — прежние приемы Мотвина уже не оказывали на него нужного воздействия. Он, вероятно, привык к боли, и старикан, бывало, как только его не крутил — коллатерали ветвились, и все проходило гладко, но боли Свирид почти не испытывал. Мотвин замечал это и был недоволен; ему приходилось выдумывать новые способы пригрозить ученику в самой основе его существования.