Так что с китайцами я не плаваю. К тому же опять тот пацан с щенком приперся. Принес обмылок какой-то и давай пса своего в воде намыливать. Дело, конечно, хорошее, только зачем здесь? Тут же люди купаются! Впрочем, это снова, кажется, только меня и волнует. А всем по барабану. Придурки.
Потом, конечно, закат. Этого никто пропустить не может. Всем прямо-таки необходимо лично убедиться, что солнце не куда-нибудь там делось, а спряталось за горизонт. Ладно американцы — они хоть знают, что солнце в этот момент сейчас там у них, на родине. В Америку покатилось. А китайцы с японцами? Им-то чего неймется? Я лично во время заката иду в отель, в тишине побыть, пока все по крышам да по террасам разбежались. Задергиваю шторы и просто сижу. Но потом слышу — зашумели, загудели, дверьми захлопали. И я выхожу. Мне навстречу по лестнице Боб. Возможности пройти мимо него нет, и я отступаю. Он что-то лопочет на своем американском, тычет в окно и показывает большой палец. На лице счастье. Доволен закатом.
— Йес, — говорю я и тоже отгибаю большой палец.
Мы даже в коридоре еле расходимся. Я чую запах его бороды. Запах моря и кетчупа.
В фойе, рядом с баром, пацан с щенком спят, тесно прижавшись друг к другу, свернувшись в тугие клубочки на черном кожаном кресле. Щенок во сне поскуливает и дергает лапками, будто бежит куда-то.
Сейчас время променада. Я знаю, что все сейчас вышли гулять вдоль моря, мимо ресторанчиков с морской едой. Выбирают. Где бы нам поужинать, где вид лучше, где еда вкуснее, где скатерти чище, где официанты приветливее? А нигде. То есть везде и все одинаково. Только иллюзия выбора, потому что ничем реально эти рестораны друг от друга не отличаются. Те же кислые улыбки, та же рыба, тот же вид.
Я не иду туда. Там сейчас опять слишком много людей. Я иду в другую сторону, туда, где река, туда, где сады. Уже совсем стемнело, поэтому я не боюсь, что меня увидят. Я снимаю сандалии и иду по траве босиком. Трава мягкая, влажная, теплая. Приятно идти. Я прямо чувствую, как становлюсь ближе к сокам земли. Вот так себя, наверное, чувствуют деревья и цветы. Что-то все же есть в земле, что-то такое, чего ученые еще не выяснили, потому что я сейчас всем телом ощущаю, что с каждым шагом становлюсь сильнее и спокойнее.
Я иду и иду, пока наконец гул побережья не исчезает окончательно. Слышно только, как шумит река, вдоль которой я двигаюсь, и как ветер шевелит листья на деревьях. На небе уже отчетливо проступили звезды, а между ними порой проносятся быстрые бесшумные тени — это летучие мыши вышли на охоту. В траве под моими ногами живут маленькие сухие лягушки. Лягушки молчат, но я знаю, что они там. Я иду тихо, не хочу наступить. Вечерний ветер пробирается ко мне под рубашку, такой теплый, ласковый. Он усиливается потому, что река изогнулась, стала шире, и вдруг за углом — на том, далеком от меня берегу — возникает светящаяся, искрящаяся огнями открытая яхта. Отсюда я могу разглядеть мужчин и женщин в вечерних богатых нарядах, струнный квартет и пианиста слева. Слышу смех, музыку, глухие выстрелы шампанского.
Я стою босиком на траве, в пустом, шелестящем листьями саду. В трех шагах от меня перекатывается по камням темная холодная вода. Я держусь рукой за теплую кору дерева, один под тысячами звезд, и смотрю на яхту, пришвартованную у того берега, где тоже есть жизнь. И эта жизнь в этот конкретный момент настолько отличается от моей, настолько больше похожа на жизнь , что у меня возникает странное ощущение, будто я исчез, растворился, умер, будто передо мной та самая последняя река, о которой говорили греки и индусы, и я сейчас в последний раз обернулся, чтобы вспомнить, как же оно там было, в жизни .