вплыл в меня, как в гавань корабли…
Тень чужого брачного союза
медленно касается земли.
И уже любви запретной зона
тянется по скошенной траве —
клинопись на крыльях махаона,
иероглиф “ци” на рукаве.
Волны, камни в разноцветном гроте,
облачные горы вдалеке,
рыбы в море, ласточки в полёте
говорят на странном языке.
Помнишь, мы читали Гумилёва,
умирали от сердечных ран,
но не знали, что такое Слово,
о котором пишет Иоанн.
И когда в июле сквозь окошко
в дом рвалась июльская гроза,
и когда египетская кошка
щурила китайские глаза,
мы не знали, что созвездий пятна
нам твердят, что смертен человек,
но непоправимо, невозвратно
мы с тобою связаны навек.
Как нам научиться ладить с горем,
делать буcы из застывших слёз,
нам — поэтам, странникам, изгоям,
грустным повелителям стрекоз?
* *
*
Нам шьёт зима одежды брачные,
сквозные, белые, непрочные...
Снег завалил дома невзрачные —
кирпичные и крупноблочные.
А улицы гремят трамваями,
гудят машинами заморскими,
и голуби гуляют стаями
с замашками консерваторскими.
Пространство сыто снежным творогом,
а время — сахарною пудрою.
Но чёрный ворон смотрит ворогом,
ища себе подругу мудрую.
Он ей сошьёт фату из инея,
из снега — платье подвенечное
и улетит с ней в небо синее,
в пространство канет бесконечное!
Памяти Анатолия Соколова
Смотри, как улетают птицы...
А. Соколов
1
Две птицы — Блаженство и Ужас —
летят, опереньем горя.
Купаются голуби в лужах
в последние дни октября.
В печальные дни листопада
душе утешения нет,
но грешникам, жаждущим ада,
дарован особенный свет:
он страждущим листьям осенним
несёт долгожданную весть
о том, что чревата спасеньем
тоска, пережитая здесь,
что станут иконою Спаса
осенней листвы вороха,
что тайною смертного часа
очищена бездна греха.
2
Ты плачешь слезами сухими,
с собой расстаёшься навек,
когда превращается в имя
знакомый тебе человек.
Шепчу, содрогаясь от боли:
Вальхалла, Аид и Шеол...
Куда же ты спрятался, Толя?
Куда и зачем ты ушёл?
Звездою серебряно-плоской
украшен под вечер погост,
и плачет в одежде сиротской
по Толе Спартаковский мост.
А он в неземной атмосфере
с нездешнею скрипкой в руках,
как Моцарт, простивший Сальери,
в блаженных плывёт облаках.
3
Когда нам сказали: пространство открыто,
мы двинулись молча сквозь лес алфавита,
сквозь дебри согласных — шипящих, сонорных,
сквозь заросли знаков — то белых, то чёрных.
Мы двинулись молча сквозь облако гласных,
парящих над миром в одеждах атласных.
Сквозь все языки, диалекты, наречья
прошла говорящая плоть человечья.
Зачем? Чтоб изведать молчанья законы.
Зачем? Чтоб увидеть слова, как иконы,
чтоб вещи увидеть знакомые — им бы
пришлись по душе их словесные нимбы,
увидеть, как голуби на колокольнях
клюют наше прошлое в рифмах глагольных,
увидеть страданье как зону сиянья,
а смерть — как загадочный знак препинанья.
* *
*
Не знаю я, какими сводками
уже заполнено пространство…
Сквозит нездешний свет над сопками,