За этот миг минула целая эпоха.
Внешне все изменилось даже к лучшему. Но перелицовка фасада, оболочки — сопровождалась невидимой внутренней катастрофой. Вот как будто старый миропорядок рухнул — и стало «все дозволено». Почти по Достоевскому: «Если Бога нет, то всё дозволено». Но Бога не было. По крайней мере, для большинства. Что же тогда? Почему распад Союза повлек за собой такое невероятное человеческое крушение? Люди утратили веру в справедливость? Но и справедливости тоже не было. Не было справедливости, а вера в нее — была. Тут уж поверьте мне на слово. Я сам журналист перестроечных времен. Но вот чего люди себе решительно не представляли — так это натиска и масштабов будущей несправедливости и полного, полнейшего равнодушия к их, обычных людей, человеческой судьбе.
Надо додумать эту мысль, прояснить.
Но не сейчас.
Сейчас настроиться на дорогу, успокоиться, поглядеть в окно, что ли. Снег. Серый кирпич гаражей, выстроенных вдоль железной дороги. Вороны в голых ветках тополей… Нет, не то…
Последнее яркое воспоминание минувшего утра: моя жена, Ольга, перед уходом на работу. Я только что вышел из ванной, почистив зубы.
— Послушай, — говорю я вместо прощания. — Сегодня первый день весны…
В ответ она улыбается, но как-то немного рассеянно, и с этой рассеянной, почти извиняющейся улыбкой вдруг горячо обнимает меня. И когда я в ответ прижимаю ее к себе, тыкается носом мне в подмышку и глубоко вдыхает, словно на все время разлуки хочет сохранить в себе мой запах, запах моего пота. Потом, помедлив секунду, говорит:
— Удачи тебе…
И, хлопнув дверью, внезапно оставляет меня одного.
Что ж, мне бы тоже не хотелось растерять свою решимость. История эта не вчера началась и не завтра, конечно, закончится. И что ждет меня впереди — я не знаю. Слишком многое поставлено на карту. И от этой поездки зависит, состоятся ли другие, подобные, способные наконец завершить давно начатое дело. Попытку понять этот новый, сорвавшийся с катушек, сумасшедший мир. Не так-то просто решиться на это в 49 лет. Мои привычки и предпочтения давно сложились. Боюсь, что путешествие, которое я начинаю, закончится таким взрывом сознания, что мне несдобровать. Но иногда неудержимо хочется испытать, на что ты еще годен. И выбраться к новому пониманию себя и мира. Я не подвергаю читателя риску. Я честно ставлю опыт на себе. Сейчас, когда наш аэроэкспресс приближается к аэропорту назначения, мне остается сделать только одну существенную оговорку: не я герой этого повествования, но я — автор.
Не буду расписывать современный аэропорт во всем его величии: это место, где особенно остро осознаешь огромность всемирного перемещения людей. Когда, например, тебя просвечивают на досмотре и заставляют вынимать ремень из штанов, как арестанта, подозреваемого в намерении совершить побег: тысячи мужчин вынимают ремни, тысячи женщин снимают туфельки и всё равно летят, разлетаются отсюда, как пух, в разные страны. Я помню время, когда полет на самолете был редкостью. Авиабилеты стоили втрое дороже железнодорожных. А советские люди умели считать каждый рубль. Да и ко времени относились совсем по-другому. Жили не спеша. Поэтому летали только командировочные. Тогда и аэропорт Домодедово не был международным. В нем не было и признака шика. И досмотра, если уж на то пошло, тоже не было. Я простудил здесь зуб, ожидая посадки на рейс Москва — Петропавловск-Камчатский в недостроенном павильоне, пахнущем сырым цементом. Отсюда двадцать пять лет назад начались мои странствия: помню острый приступ малодушия, когда в очереди на посадку я разглядел на загорелой руке своего попутчика синюю морскую татуировку. Я поглядел в его веселые, беспощадные глаза и понял, что стоит мне оторваться от земли — и ничего привычного вокруг не останется. Кругом будут чужие люди, незнакомые и, может быть, опасные обстоятельства. «…Я научу тебя есть змей…» — была первая фраза, которую я расслышал в автобусе Петропавловска.
Современная глобализация сгладила различия между странами и континентами, по крайней мере в облике аэропортов. Поэтому-то Кристиан Крахт и может, перелетая между coctail-party из одного «Хилтона» в другой, оставаться забавным снобом с неизменными привычками в Боготе, в Бангкоке и в Баку. Не имея ни желания, ни возможностей быть снобом, я вынужден пристально наблюдать за тем, что происходит вокруг. На этот раз меня поразил, скажем так, цвет очереди, которая выстроилась к стойкам регистрации №22-25 на рейс Москва — Баку. Все люди в этой очереди были в черном. Не было ощущения, что они только что вернулись с похорон, потому что на них была не ритуальная, а вполне светская и даже дорогая одежда — но исключительно черного цвета. Залоснившийся черный обычных джинсов, глубокий, мягкий черный бархат, переливающийся радужным инеем дорогой черный мех. Я огляделся, надеясь отыскать хотя бы одно цветное пятно в этом черно-белом мире, но тщетно. Моя зеленая зимняя куртка, смешавшись с этой чернотой, тоже как будто поблекла и совершенно затерялась в мощном преобладании черного. При этом, рассматривая людей, я заметил, что монохромность костюмов нисколько не смущает их, а в некотором смысле и успокаивает. Черные пальто, шубы, шляпы, кепки, куртки, рубахи, платки и, конечно, черные ботинки с острыми носами казались общим признаком, по которому эти люди группировались вместе. Более того, здесь они были хозяевами положения. Каждый чужак вроде меня на черном фоне был отлично различим: я потом разглядел-таки одно или два цветных пятна, затертых, как и я, в черное, но, как и я, они были чужаками с российскими или другими неазербайджанскими паспортами. Второе, что отличало эту очередь: она была тяжела . Количество багажа на тележках явно превосходило некий средний международный уровень. Представив себе, как медленно будет ползти эта толстая гусеница со всеми своими чемоданами, я решительно двинулся к пустующей секции бизнес-класса, по-свойски улыбнувшись девушке за стойкой.