А утром такое солнце! Роса крупными каплями, сосед дядя Витя на крыльце курит, дым от его папирос тяжелый, густой, и чуть только солнце, как птицы начинают выщелкивать, высвистывать, а пацаны местные на речку с удочками идут, зевают, и Егор тоже идет к речке. Речка бежит мимо Егора и все смывает, смывает с него мысли. Там же, на берегу, Егор обычно и засыпает наконец. Он спит, сидя на бревне, положив руки на колени и прижав их сверху подбородком. Егор спит спокойно, потому что вода на время уносит его раздумья, и снятся ему все больше лодочки — крутобокие, бедрастые. И снится ему, что спит он уже не на берегу, а на дне такой лодочки, а весла вывалились из уключин и плывут рядом, как две рыбы. Но солнечный луч скользит по его рубахе, по карманам, гладит по шее, трогает губы и, наконец, заглядывает под полуприкрытые веки, где в смятении движется туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда выпуклый зрачок. Егор просыпается, от неудобной позы болит шея, и правая рука висит обездвиженно, не хочет шевелиться, а тут же у самого берега качается на волнах лодочка. Веревка на корме оборвана, одно весло на дне валяется, а другого и нет вовсе. Маленькая такая. “Утлая”, — думает Егор, удивляясь про себя этому слову.
Егор подворачивает штаны, разувается и заходит в реку. Вода холодная, брр. Егор идет к лодочке и на вытянутой руке несет свои ботинки, словно брезгуя. Он хватает лодочку за веревку, но она, как чужая лошадь, взбрыкивает. Волны не хотят просто так отдать Егору свою добычу. Лодочка водит кормой из стороны в сторону, словно пытаясь вырваться, но Егор держит крепко. Наконец он разворачивает ее к себе боком и неуклюже, поднимая брызги, забирается внутрь. Лодочка раскачивается, нервно дрожит, но Егор уже в седле. Он поднимает весло и гребет к середине течения. Тяжело грести. Очень скоро между большим и указательным пальцем у него начинает саднить. Сухими ладонями Егор зачерпывает воду и умывается, а затем бросает весло на дно и ложится туда сам, повернувшись к небу лицом. Небо чистое, ни облачка, только белое пятно солнца, и странно, что от этого белого света Егор чернеет и сохнет.
Между тем река становится шире, течет мягче, сильнее. Изменились берега, деревья отошли от воды, уступив место кустарнику, ветви которого усеяны гнездами. Егор только сейчас понимает, что река унесла далеко от дома не только мысли, но и его самого, и начинает волноваться. Приподнявшись, он хватается за весло, разворачивается и некоторое время старается грести против течения, но вскоре понимает, что речка быстрее него. Тогда он с трудом причаливает к кустистому берегу, выбирается из лодки и бредет вдоль реки обратно к дому. Тропинки нет, а уходить далеко от воды Егор почему-то боится. Он идет, раздвигая натертыми ладонями ветви, обходя муравейники и заболоченные, заросшие камышом лужи. Там и тут из кустов вспархивают дикие голуби, протяжно гудят одинокие коровы, а однажды, оглушая Егора тяжелыми взмахами пыльных крыльев, взлетает фазан. Берег реки становится отвесным, крутым, и тропинка забирает вбок, все дальше от опасной кручи. Некоторое время еще можно отличить основную тропку от других, но со временем все они истончаются, расширяются, запутываются, то сливаются, то расходятся, закручивая Егора в танце, и Егор топчется, переступая с ноги на ногу в такт этому степному ритму.
Изредка до него долетают голоса, и Егор кидается в сторону, но голоса растворяются в степной траве, и приходится снова искать тропку. Скоро Егор начинает понимать, что голоса просто прыгают по речной воде, как запущенные умелой рукой плоские камушки, и в последнем отчаянном прыжке достигают его слуха. Но вот высокие и низкие тембры хора птиц сменились смычковыми — это сверчки заскрипели, и их пиццикато означает, что пришел вечер, но Егор все еще идет, уже ориентируясь на запах — ловя в воздухе запах дыма, потому что дым говорил бы о присутствии человека. Но дыма нет, и вместо него Егор вдыхает степную соленую пыль, тинистый запах редких луж, резкий аромат полыни, густой и плотный дух коровьих лепешек и внезапно обнаруживает, что запахи окончательно вытеснили прежние беспорядочные мысли и что от этого голова стала не пустой, но ясной. Оставшиеся мысли словно кристаллизовались, приобрели максимальную отчетливость, и теперь Егор мог бы с легкостью выбрать среди них ту, которая принесла бы покой и облегчение, но сейчас на это нет времени. Какое-то нечеловеческое уже, звериное, невесть откуда взявшееся чутье подсказывает ему, что ночевать в степи одному не просто страшно, но опасно.