Комментируя лексику, связанную с темой питья, Власов утверждает, что Ерофеев не совсем корректно употребляет слова: “правильнее не декохт, а декокт” (СП, стр. 5). В новом издании в тексте поэмы вместо “декохта” поставлено слово “декокт”, поэтому из старого комментария просто изъяты все упоминания “декохта”. В лучшем случае этот комментарий недостаточен. Можно отметить, что в русский язык слово “декохт” пришло непосредственно из латинского decoctum — “отвар, декокт” (“Латинско-русский словарь”. М., 1986, стр. 224). Ср. также польское dekokt, немецкое Dekokt и итальянское dekotto. Слово декохт (декокт) встречается (причем неоднократно) не только у Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева, Б. Л. Пастернака (СП, стр. 5), но и у многих других русских писателей. На протяжении уже трех столетий это слово встречается в самых разных формах: декохт, декохто, декохтум, декокт. Используемая Ерофеевым форма этого слова вполне традиционна для литературы прошлых столетий: слово “декохт” было распространено уже в XVIII веке. Известны были декохты простудный, потовой, возбудительный, грудной, кровоочистительный (ср.: “Вылечился, употребляя взварец или декохт, составленный из сухой малины, меду... и инбирю” — “Словарь русского языка XVIII века. Вып. 6. Л., 1991, стр. 80 — 81). Во многих словарях ХХ века оно уже отмечено как устаревшее (см., напр.: “Толковый словарь русского языка”. Т. 1. М., 1935, стр. 677; “Словарь современного русского литературного языка”. Т. 4. М., 1993, стр. 129). Правильнее считать это слово не устаревшим, а редким и сугубо литературным, поскольку в разговорной речи оно не встречается.
Поскольку “декокт” — это “отвар из лекарственных растений” (“Словарь иностранных слов”. М., 1984, стр. 150), то, кроме всего прочего, Веничка совершенно уместно использует это слово, хотя здесь и присутствует перенос значения. Ведь “Горькая настойка Зубровка”, употребляемая героем “в качестве утреннего декохта”, действительно содержит травяной экстракт, и герой употребляет ее как лекарственное средство против похмелья. Но комичность ситуации заключается в том, что Веничка использует в качестве лекарственного “декохта” не отвар, а настойки, причем в совершенно не “лекарственных” дозах — всего не менее 800 грамм зубровки, кориандровой и охотничьей. Конечно, употребляемые героем дозы соответствуют реалиям советской жизни, но реалиям “пьянства”, а не “лечения”: в нашей стране использование лекарственных препаратов для лечения похмельного синдрома не слишком распространено. Похмелье у нас воспринимается не как болезнь, а как одно из состояний сознания и, если угодно, символ — вроде расстегнутых пуговиц, немытой посуды, рваных джинсов или чересчур открытого взгляда. А рваные джинсы не штопают — это объект художественный.
Что же касается интерпретаций финала поэмы (“И с тех пор я не приходил в сознание...”), то он часто воспринимается однозначно — как смерть главного героя. Этой точки зрения придерживается и Власов, именуя мрачную четверку преследователей “убийцами” (СП, стр. 264; “Вагриус”, стр. 556). Но какие бы предположения ни высказывали специалисты, читатель должен смириться с принципиальной многозначностью подобных текстов: “...я не буду вам объяснять, кто эти четверо” (Ерофеев, стр. 132). Ведь именно “безымянность” жуткой “четверки” делает ее столь таинственной. Эта “четверка” имеет “дьявольские черты” и уже соотносилась с обликом “классиков” русской власти (Паперно И. А., Гаспаров Б. М. Встань и иди. — “Slavica Hierosolymitana”. Vol. V — VI. Jerusalem, 1981), которые сами в народном представлении не лишены сатанинских черт, и как-то перекликается с четырьмя “соседями по общежитию” (Левин Ю. И. Комментарий к поэме “Москва — Петушки” Венедикта Ерофеева. Graz, 1996, стр. 90; данный комментарий проанализирован в работе: Плуцер-Сарно А. Ю. “Бессмысленное, но ученое”. Комментарий к комментарию Ю. И. Левина к поэме В. В. Ерофеева “Москва — Петушки”. — “На посту”, 1998, № 1, стр. 49 — 51). Эта “четверка” может быть соотнесена и с “четырьмя мудаками” из бригады Венички. Власов посчитал, что здесь “возможны ассоциации и с римскими легионерами, участвовавшими в казни Иисуса Христа”, и с четырьмя апокалиптическими животными, по голосу последнего из которых появился всадник по имени смерть “и ад следовал за ним” (СП, стр. 257). Кроме всего прочего, эти “четверо” уже были сопоставлены с сатанинской булгаковской четверкой (Воланд, Фагот, Азазелло, Бегемот). Можно спорить о том, имеются или нет параллели между комментируемой поэмой и романом “Мастер и Маргарита”, где в начале мучимый жаждой персонаж пытается приобрести кружку пива, но получает отказ, а в финале сатанинская четверка забирает главного героя с собой. Но в любом случае нельзя отрицать инфернальный характер происходящего в поэме: герой встречает хвостатых собеседников — Сфинкса, Сатану. Не случайно поездка героя — 13-я, в поэме упоминается 13-я комната, 13 глотков и т. д. В пользу подобного предположения говорит и “поведение” ангелов и Господа в последней главке, где они явно противопоставляются этой “четверке”: “...ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а Бог молчал... А этих четверых я уже увидел...” (Ерофеев, стр. 136). Конечно, последняя сцена проецируется и на сцену распятия Христа на четырехконечном кресте (герой произносит предсмертные слова Христа, героя “пригвоздили”).