Во всяком случае, цифра “четыре” в поэме значима и не предвещает ничего хорошего. Заметим для полноты картины, что в фольклоре вообще появление четного количества героев навстречу — дурной знак. Пунктуальности ради нужно добавить, что в поэме есть еще “четвертый тупик” (Ерофеев, стр. 42), четвертинка водки (упоминается множество раз), четвертый день, замыкающий вермутом цикл питья (там же, стр. 51), четверть часа, за которые “совершилось распятие” героя при снятии с должности бригадира (там же, стр. 54), четвертый, последний стакан лимонной (там же, стр. 60), четверг, в который герой каждую неделю выпивал три с половиной литра ерша и думал о возможной смерти от оного количества (там же, стр. 68), четвертый позвонок (там же, стр. 103), четвертое письмо Гомулке (там же, стр. 108), “каждая четвертая изнасилованная” (там же, стр. 119), четвертая, но не последняя загадка (там же, стр. 120) и обещание удавиться в один из четвергов (там же, стр. 130). Что касается других цифр, то в поэме упоминаются, к примеру, пять рублей, пятьдесят копеек, пять минут, пять недель, пять пальцев, пять бокалов, пять грамм, пятьдесят грамм, пять раз на день, пять глотков, пять утра, пять мгновений, за которые “убийцы” вошли в подъезд, и пять удушающих героя рук. Не хочется умножать примеры, хочется сказать очень простую вещь: в поэме вообще просто очень много цифр. Только в финальной сцене четверо приближались “по двое с двух сторон”, пять мгновений заходили в подъезд, душили пятью или шестью руками. Можно было бы написать пару страниц глубокомысленного текста о шестикрылых серафимах, пятируких великанах. Но такие вырванные из общей цифровой символики поэмы примеры не показательны. Поэтому мы затрудняемся сказать, насколько те или иные предположения исследователей обоснованны.
Однако интерпретации последней сцены как смерти героя, а таинственной “четверки” — как убийц основаны прежде всего на финальных словах: “вонзили шило... в самое горло”. Но “горло” героя (как и “горло” бутылки) является постоянным мотивом поэмы, прямо связанным с темой питья. В то же время последняя сцена происходит в подъезде, который в поэме является местом, где герой традиционно теряет сознание в состоянии крайней степени опьянения. При этом “убийство” героя в поэме совершается многократно и может восприниматься как пьяное сновидение, алкогольная галлюцинация. Ведь до этого “крестьянка” уже ударила главного героя “серпом по яйцам”, “рабочий” — молотом по голове, “царь Митридат” уже несколько раз вонзил в героя нож и т. п. Все эти действия не нанесли герою физического вреда. Таким образом, последнюю сцену можно интерпретировать не только как смерть героя, но и как описание бредовых видений героя в состоянии крайней степени интоксикации. В тексте поэмы речь идет именно о потере сознания в состоянии алкогольного отравления: “Веня, ты больше не помнишь ничего... сразу погрузился в тот сон, с которого начались все... бедствия... Краешком сознания... я еще запомнил, что сумел... совладать со стихиями и вырваться в пустые пространства...” (Ерофеев, стр. 105); “ни сон... ни бденье”, “как труп, в ледяной испарине” (там же, стр. 126), “вздрогнул и забился” (там же, стр. 127); “все заклубилось”, “туман”, “то лед, то пламень”, “стынет кровь”, “это лихорадка”, “жаркий туман”, “я в ознобе” (там же, стр. 128); “снова проснулся... в конвульсиях”, “весь в судорогах”, “и озноб, и жар, и лихоманка”, “снова проснулся”, “все в мне содрогалось” (там же, стр. 129); “боль, холод”, “судорог” (там же, стр. 130) и т. д. Все эти “определения” точно соответствуют реальным описаниям состояния алкогольного делирия. Если мы оставим попытки интертекстуального комментария, то рисуемая повествователем модель бредового восприятия и поведения героя позволит нам в рамках реального комментария говорить о точном соответствии этой модели реалиям жизни. Тем более, что последняя фраза поэмы: “И с тех пор я никогда не приходил в сознание...” — тоже достаточно многозначна.