Я шепчу ей:
“Скажи ему, что всё не зря. Скажи, что не впустую. Лиля… Скажи, что им удалось развернуть целый народ... Огромный народ... Наш народ… Шли к катастрофе”.
Лиля Сергеевна, сбиваясь, все же согласно повторяет за мной:
— Удалось… Костя!.. Удалось развернуть целый народ… Народ! Костя!
— А? — вскрикивает он.
Я только и хотел внушить политику-профессионалу сколько-то радости. Пусть знает!
Это удивительно, как меня разобрало. Это как зуд. Даже трясло от нетерпения… Меня на миг так и втянуло! Засосало, как в воронку.
“Момент был критический… Народ шел к пропасти…” — по-боевому, с жаром зашептал я ей.
И ведь едва-едва я не влип со своим стариковским энтузиазмом. А всего-то и хотелось — подбодрить человека.
“Развернули народ… Так и скажи ему: развернули …”
— Развернули народ. Развернули и… нацелили в будущее . — Лиля Сергеевна и своих слов подбросила!
“Воздай ему… Скажи, что в тот критический для народа момент они сделали великое дело ”.
— Вы сделали великое дело, — говорит она.
И добавляет свое:
— В тот переломный момент.
Он кричит со стоном:
— О, повтори, повтори!
“Великое дело… Сумели!.. — шептал я. — Развернули мысль такого огромного, такого сложного народа… Россия — не река. Россия — море…”
Она и это проговорила — и он внизу взревел:
— Лёльк! О, повтори, повтори мне эти слова в лицо! Я все-таки подымусь, и ты скажешь… Я подымусь… Ты скажешь. Ты скажешь это, глядя мне глаза в глаза!
Нас тотчас прошибло страхом.
— Я сплю-ууу! — завопила Лиля Сергеевна уже без подсказки.
— Это не важно. Иду, — говорит он. — Иду... Я уже вытер слезы!
С расстеленного на полу одеяла я бросаюсь в самое укрытие. Под кровать. Во тьму.
По счастью, сил у него хватает только на пол-лестницы. Но как же ясно мы слышали эти бухающие шаги… На пятой ступеньке каменный шаг замер. Я вел счет. Три… Четыре… Пять… Если бы не тьма египетская, я бы увидел его башку. А он — одну из моих ног… Но вот он застыл. Еще раз притопнул медвежьим шлепанцем. На той же, на пятой, ступеньке…
Минута зависла.
И здесь Лиля Сергеевна с поразительным хладнокровием произносит:
— Да ладно тебе. Иди уже в кресло… По десятому каналу.
— А?..
— По десятому. Иди отвлекись.
Я замер в подкроватном подполье.
Политик бухал по лестнице вниз. Каменно… Но покорно… Не грохнулся бы… Он был поглощен подвернувшейся мыслью. И сам себе бормотал: созидательного мало. Пусть ничтожно мало... Но помогли … Помогли совершить разворот …
Он сел в мягко запевшее кресло. Он плюхнулся туда. И молчал… Казалось, он все еще насыщался минутой. Я думаю, он отдыхал от боли... С уже отпустившей болью.
Но вот он ожил. Защелкал кнопкой телевизионного пульта. То музыка. То стрельба…
— Нет, Лёльк. Ты на десятом канале как раз и сбила настрой... Здесь какая-то херня.
— Спи, милый.
— Да. Да… Утомился.
— Зато хорошо поспишь.
— Но я же слышал... у тебя там мощно кого-то дрючили! У меня даже встал впереклик. Ноги не держат, а встал — представляешь?
— Спи, милый.
Он снова притих… А я уже выбрался из андеграунда и, весь хладный, опять жался к Лиле Сергеевне. Нет, нет… Тоже притих… Просто рядом. Я кутался в одеяло. (Под кроватью у них зябко.) Она и мне шептала. Те же тихие слова:
— Спи, милый.
В тепле и в полудреме я и точно ловил сытый ночной кайф. Убаюкивало… Но при этом (вот ведь старый совок!) я продолжал ее мужу сочувствовать. Политик мне нравился… Его страдания. Его боль!.. Это ж какая редкость!.. Я помягчел, как к старинному другу. Растекся в доброте… И, конечно, чувство вины… Я решил, что так будет честно. Я решил, что я должен согласиться (мысленно)… Чтобы этот страдающий Н. тоже побыл на моей жене. Как я на его. Справедливости ради… Пусть.