— Может быть, он… Он… Он… Может быть, не подымется сюда, — шепчет она. Ее всю трясет.
— Правда?.. Но может быть, и подымется, — шепчу я ей в ответ.
Я взбешен! Какая, к черту, ирония... Нельзя быть такой. Млеющая от ласк женщина ответственна! Растекающаяся от ласк ответственна вдвойне! Втройне!.. Вдесятерне!.. Я думал, хотя бы трусы. В трусах ты хотя бы подвижный. Как на любительском пляжном ринге. Хочу ли я остаться на ночь? И кулаки сжать. Как бы забытый публикой ржавый боксер… Можно постращать взглядом. Что-то прорычать, если в трусах… А рычать голяком — это какой-то обезьянник. Как выставить кулаки, если гол. С болтающимся членом?.. Качели! При каждом шаге. Ты направо — член налево.
Рванулся было встать, но трясущаяся Лиля Сергеевна удержала меня в нашей притихшей тьме. Спокойно. Спокойно… А саму колотит!.. Ей тридцать лет, молодая! Вся жизнь впереди… Я потянулся за трусами, но она опять — нет, нет!.. Так и повисла на моей руке. (Неправильно истолковала. Решила, что встаю… Что сейчас наделаю шума.) Прижав к постели, навалилась на мою руку телом. Всей тяжестью: “Женщина знает мужа. Женщина знает…” — шептала.
Оказывается, она расслышала, что его полночный шаг слишком тяжел и слишком характерен. “Он не подымется сюда. Он много выпил”. — “Уверена?” — “Да, да”. Она удерживала. Она вся распласталась… Она навалилась на меня уже поперек постели. На мою руку, на грудь, только не вставай, только тихо . (Ее так трясло, что напомнило недавнюю ласку.) И нежно рукой… Ласково не отпускала… Нежность в сочетании с бесстрашием, это так удивляет в женщине.
Но зато сердчишко ее частило, колотилось немыслимо! Я слышал грудь к груди. Сердце к сердцу. Как у крольчонка… Таково и есть настоящее бесстрашие: сквозь страх.
Ночь. Я вдруг ощутил ночь… Отмененный страх подействовал на меня странным образом: он меня резко расслабил… Я вял… Я клоню голову. Неужели меня тянет в сон? Только заснуть не хватало!.. “Тс-с… Тс-с”, — зачем-то шепчу я Лиле. А сам жмусь щекой к подушке. Хочу в тепло. Я даже зарываюсь в одеяло. Я в дреме… Лиля Сергеевна со мной. Немного растерянна… Наша с ней маленькая примолкшая ложь превращается в честную ночную тишину.
Тихо… Вот бы и спать!
Но, судя по вскрику снизу, до сна там далеко. Возбужденный Н. вдруг набрел, наткнулся на телеканал, где шли ночные политические дебаты. Ага! Пустили рыбу в реку.
Похоже, Н. увидел там рожу знакомца. И искренне возмущен:
— Д-дерьмо! Какое дерьмо!
Он и ругался симпатично, вкусно. Не опускаясь, впрочем, до прямого мата… Если человек в политике, его трудно любить! Спесивые. Надменные. И всё-всё-всё знающие… Я зевнул… Если бы эти гондоны хотя бы догадывались, как располагает к себе публичный человек, когда он сомневающийся… Когда он ищущий правильное слово… Кающийся во вчерашней ошибке.
Но вот этот Н. оказался как раз из кающихся. Из сегодня кающихся… Редчайший случай!
Сегодня он был без тормозов.
— Да?.. Да?.. И что вы насочиняли? — кричал он прямо в экран знакомцу политику. — Это же туфта, туфта! Лёльк! Ты слышишь, этот тупой… этот продавшийся хер хвалит новый гимн! Хамелеон! Да от тебя же тошнит! Нет, это в твоей! Это в твоей башке прокисает старый хлам!.. Ветошь бомжовая! Неужели люди так бездарны? Так лживы? Даже лучшие из нас… Ничего нового. Лёльк, ты слышишь?
— Я слышу...
— Лёльк. Ни-че-го!.. Что-то… Хоть что-то! Хоть что-то в жизни может перемениться?.. Я кричу, я спрашиваю вас, жопы, может хоть что-то перемениться в нашем любимом отечестве?
Кричит! Как кричит!..
Мне (в постели… и во тьме) это стало напоминать орущий телевизор у пьяных соседей. Когда очень слышно — но не видно. Когда хочется дать кулаком в стену. Нет, такой не уймется. И все гимн, гимн… Почему не герб? Для разнообразия. Прямо сумасшедший дом… Не люблю телевизор. Я стар и слишком перекормлен одиночеством, чтобы еще слушать чьи-то бредни. Люблю ночную прогулку… Свежий ветерок. Луну.
Но тем удивительнее, что меня стало забирать. Я стал прислушиваться.