Лиля мягко склонилась к моему боевому уху. К левому. Оно лучше слышит. “Старики, — шептала она, — пусть спорят. Но ты-то не старик! Ты — старый козел! Козел! Понимаешь?.. А козел должен…” Она сделала четкую паузу. Она подыскивала, чем бы заменить уже пошлое трахать и уже надоевшее дрючить . Колеблется… Знает, а колеблется. Приникла к самому моему уху: “Козел должен…”, — тихим-тихим шепотом, но произнесла. Мягко и нежно. Но вслух… И дурашливо меня лизнула. Языком прямо в ухо. В перепонку. Лизнула и шепотом: “Понял?” Лизнула еще… И очень довольна!.. Шепчет, ластится, а в ухе моем звенит, торжествует великий глагол.
— Лёльк!..
Н. на спаде — он лишь сердито гремит бутылкой, гремит льдом в стакане. А смысл в игре покаянных звуков — водка со льдом. Чертыхнувшись, наливает себе сильной рукой. Надо думать, много. Звучные бульки в горле… По-отечественному опрокидывает в рот. До дна.
— Уууу-уух! — замечает Н. сам себе сурово.
“Ну уж теперь ему сюда никак… Не подняться. Точка”, — шепчет мне Лиля Сергеевна. “А?..” — переспрашиваю. Она улыбается в полутьме: “Можно считать, что мы с ним в разных квартирах…”
Я понял. Соседи!.. Его стенания можно слушать, как соседские. Или не слушать. Мало ли что спьяну кричат через стенку. Да пусть обкричится!
Но на постель мы не рискнули.
Отдыхаем… Заслужили… Лиля Сергеевна лежит рядом, нагая и в мелком поту. В бисере. Она взяла мою ладонь и проводит ею по своему влажному телу там и здесь — дает почувствовать, какой жар мы задали друг другу после первого испуга. Да уж. Отмененный страх — чистый адреналин.
— Лёльк!..
Это опять он. Он все еще страдает. Зовет ее. Этот его покаянный бред!.. Надтреснутым голосом… Сколько же можно!
— Лёльк!.. В машине ехал… О гимне! Неотвязная мысль. И как раз почему-то по радио исполнили. А я ехал... Я вроде даже усмехнулся… Я не помню, были ли на шоссе встречные машины. Были ли фонари?.. Я даже не помню, крутил ли я руль. Только о гимне… Ты слышишь меня?
Тут я не выдерживаю. Жаль мужика.
“Лиля!” — с чувством я стискиваю ей руку. Я как бы подталкиваю ее. К разговору. Если не я — пусть она… Мы ведь отдыхаем… Ответь ему… Поговори с человеком. Ответь что-нибудь.
— Но что? — шепотом спрашивает она.
— Что-нибудь. Положительное. Поддержи человека…
— С ума сошел!
— А то я сам... Лиля!.. Не могу молчать… Он меня достал.
И как раз ее Н. притих. Как раз пауза. Удачно… Лиля решилась и пискнула:
— Папуля. Но ты же не вор. Ты же всегда сам говорил: главное, чтоб политик не вор…
Он произнес без вскрика:
— И это все?
Он даже сильнее надтреснул голос при повторе:
— И это все?
И тишина повисла. И только лед о стакан.
И мы тоже молчали. Ни Лиля, ни я не нашли, не знали, как продолжить.
Зато он сам, гоняя лед по стакану, заговорил:
— Быть может, мы оказались неспособны. Но почему? Быть может, бесталанны? Но почему?.. Талант митинговый не есть, к сожалению, талант созидательный, Лёлька!
— Да?
— Может, мы попросту бездарны… А “Марсельеза”! Вот оно. Ведь “Марсельеза” сочинена за ночь! За одну ночь! Лёльк!..
Лиля Сергеевна вдруг рассердилась:
— Все! Все!.. Я устала! — При столь откровенном “устала” Лиля грозит своим маленьким кулачком в сторону лестничного спуска (в сторону мужа): — ну сколько можно!.. Об одном и том же. Нет же сил!.. Он не уймется!
Затем она решительно приподымается и одним движением крепко, со страстью усаживается на меня.
Вот оно как!.. Я был отчасти застигнут врасплох. Но, конечно, поддался.
— Лё-оольк! — зовет он.
Она молчит. Она в деле. Она, я думаю, даже не слышит. Я тоже мало что соображаю. Моя физиология уже по-ночному подчинялась Лиле, а не мне. Мной управляли… Можно расслабиться.
Можно было слушать его монологи… Или просто смотреть в никуда. В темный потолок. Можно было даже слегка подремывать — она теперь все делала сама. (В пику стенаниям мужа.) В этом ему ответе был нацеленный смысл. Сама тружусь!
— Мы так хотели перемен. Но от перемен мы и перессорились… Мы завяли… Мы выдохлись — и гимн нам уже не написать! Не смогли!.. За нас все решили. За слабых. За бесталанных. Мы заслужили тот гимн, который есть… Ты слышишь? “Марсельеза” — за одну ночь! За одну! Лё-оольк!