— Да она (бумажка) даже не к оплате! Значит, просто принять к сведению… Что за кретины! А сколько в них рвения!.. Только оступись демократ — блюстители закона вяжутся, как оводы!
Он негодует:
— Почему я должен заниматься всяким дерьмом? Кто-то пошумел в самолете — штраф! Поспешил в машине на желтый — штраф! Трахнул скучавшую практикантшу — штраф! и еще скандал!
— Так ведь завистники, — сочувствует Лиля Сергеевна.
— Но и наши тоже хороши. Почему все это надо присылать ко мне ночью! Гонять старика… Мать их, человеколюбцы!
Однако самое интересное — минутой спустя. Он меня растрогал… Это правда… У меня шевельнулось сердце.
— Подожди, отец, — попросил он.
— А?
— Подожди. Не уходи… Лёльк, покорми его. Или с собой дай.
— Закусить? — спросила она.
— Да нет же. Солидно!.. Как поздний ужин.
Он еще и подбадривал слегка:
— Не жмись же, Лёльк. Дай… Дай как следует.
Лиля Сергеевна на миг застыла. Утомлена… А возможно, ее парализовал нечаянный глагол дай. Да еще дай как следует.
Тогда поддатый (тяжело двигающийся) Н. сам направился к холодильнику. Рослый, здоровенный мужчина сам склонился к белой пещере и вынимает оттуда еды. Много!.. Еще… И еще. Такие медлительные движения крупных его рук. Поешь, поешь, отец.
Он сам лепит мне три крепких бутерброда. С колбасой… С ветчиной… И с желтым, в овальных дырках, сыром. И стопка водки! Сыр он сооружает в два слоя, чтобы сытно и чтобы дырки не светились.
Он хочет, чтобы я поел не спеша. И чтобы напоследок горячего чаю — послаще! Послаще!.. В ночь человеку идти, не шутка.
Александр Кушнер
Мимо жимолости и сирени
Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году. Поэт, эссеист, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Санкт-Петербурге.
Сад
Через сад с его кленами старыми,
Мимо жимолости и сирени
В одиночку идите и парами,
Дорогие, любимые тени.
Распушились листочки весенние,
Словно по Достоевскому, клейки.
Пусть один из вас сердцебиение
Переждет на садовой скамейке.
А другой, соблазнившись прохладою,
Пусть в аллею свернет боковую
И строку свою вспомнит крылатую
Про хмельную мечту молодую.
Отодвинуты беды и ужасы.
На виду у притихшей Вселенной
Перешагивайте через лужицы
С желтовато-коричневой пеной.
Знаю, знаю, куда вы торопитесь,
По какой заготовке домашней,
Соответственно списку и описи
Сладкопевца, глядящего с башни.
Мизантропы, провидцы, причудники,
Предсказавшие ночь мировую,
Увязался б за вами, да в спутники
Вам себя предложить не рискую.
Да и было бы странно донашивать
Баснословное ваше наследство
И печальные тайны выспрашивать,
Оттого что живу по соседству.
Да и сколько бы ни было кинуто
Жадных взоров в промчавшийся поезд,
То лишь ново, что в сторону сдвинуто
И живет, в новом веке по пояс.
Где богатства, где ваши сокровища?
Ни себя не жалея, ни близких,
Вы прекрасны, хоть вы и чудовища,
Преуспевшие в жертвах и риске.
Никаких полумер, осторожности,
Компромиссов и паллиативов!
Сочетанье противоположностей,
Прославленье безумств и порывов.
Вы пройдете — и вихрь поднимается —
Сор весенний, стручки и метелки.
Приотставшая тень озирается
На меня из-под шляпки и челки.
От Потемкинской прямо к Таврической
Через сад проходя, пробегая,
Увлекаете тягой лирической
И весной без конца и без края.
* * *
Евгению Рейну.
He люблю Переделкина: сколько писателей в ряд
Там живут за заборами! — стих заикается мой, —
Но осинник, ольшаник, боярышник не виноват,
Пастернаковской дачи блаженный сквозняк полевой.
Впрочем, поле застроят коттеджами; станет совсем
Грустно: смерть-землемерша с подрядчиком спилят кусты —
И ни кочек, ни ям, ни волшебных евангельских тем,
Улетят трясогузки, исчезнут, обидясь, кроты.
Я любил — и в Москву приезжал в прошлом веке: порой
Назначалось свиданье на улице где-нибудь мне,
Звезды были настроены против — и нехотя в строй
Становились, себе на уме, безразличны вполне
К нужной конфигурации, не поощряя мечту.
И однажды, когда не сдержать было сумрачных слез,
Друг Евгений сказал: «Александр, прекращай ерунду», —
И меня от любви в Переделкино на день увез.
И спасибо ему за решительность мягкую ту.
Здравствуй, здравствуй, осинник, ольшаник, лесной бурелом!
Что покатей холма, что еловой темней бахромы?
Мастер помощи скорой в заветный привел меня дом
И вдове его сына «Наталья, — сказал, — это мы».
Лет на двадцать бы раньше явиться сюда, поглядеть
На хозяина… Что ты! И в горле б застряли слова,
И смертельно в том возрасте я умудрялся бледнеть,
Безнадежно молчать. О, шаги моего божества!
Походили по комнатам солнечным, полупустым,
Посмотрели на стулья, на кресло, на письменный стол.
Женя шкаф отворил, шкаф вместительным был, платяным,
Кепку с полки достал и, безумец, ко мне подошел
И, насмешник, с размаха едва не надел на меня.
Я успел увернуться — а то бы рассказывал всем —
И глаза бы его пламенели, два черных огня!
Мономахова шапка, Ахиллов пылающий шлем!
Вот такая ловушка с его стороны, западня.
А хозяин с портрета смотрел мимо нас в никуда,
На пиру у Платона, в заоблачном мире идей…
Жизнь прошла. Подошли мы к черте. Роковая черта.
Тень заветная, может быть, нам улыбнется за ней…