Электрички еще довольно исправно ходили, и билеты на них, как и почти все, калькулируемое советской властью, практически ничего не стоили. Мы ездили на дачу, покупали и сквашивали молоко, в картонные пакеты из-под молока сливали жидкий горячий самодельный сыр, хватали все, что появлялось на прилавках. Деньги таяли, сбережения превращались в бумажки, я ходил читать в полупустые аудитории лекции, писал статьи в газеты, за которые нерегулярно платили копейки, страна и Москва митинговали, как грибы, возникали кооперативы, которыми руководили кандидаты наук, решительно покинувшие свои лаборатории, возникали или наклевывались многомиллионные состояния. Мы с Саломеей не вписывались в это время.
Уже несколько раз тяжелые приступы с ознобом и температурой внезапно налетали на Саломею. Врачи подкапывались под диагноз, но приговор еще не был вынесен. Несколько раз Саломея просила замену для себя в спектаклях, но продолжала работать, хотя и сдавала репертуар. Мы оба чувствовали катастрофу, но еще держались, лодка плыла. Вот тогда-то я впервые и услышал экстравагантные речи из уст Саломеи. Так животные чувствуют землетрясения и катаклизмы и заранее бегут в безопасные места. Как возник у Саломеи такой план? Как появился чертеж этой конструкции? Откуда такое прозрение в будущее? Но женщины определенно более чутки к потустороннему.
Так же за завтраком, утром, она сказала об этом мне. Но тогда она, знаменитая певица, еще ходила в роскошных платьях, не покидала спальни, не причесавшись и не протерев лицо после ночного крема.
— Новиков, — сказала она раз, придвигая к себе чашку кофе, который для нее и себя всегда по утрам варил я. — Новиков, я приняла решение. Ты должен уехать за границу.
Она привыкла, что я никогда ей не возражал.
Может быть, она догадывалась о том, как приближающаяся болезнь разрушит ее? Меня всегда интересовал процесс вызревания в ее сознании разных идей. Что послужило толчком? Когда мысль только наметилась, когда оформилась? Мы все знаем, как трудно, а порой и мучительно возникшая неясным мерцанием мысль одевается в слова. По тому, как Саломея произнесла последнюю фразу, я понял, что это выношенная и отстоявшаяся мысль. Нелепая?
— Я поняла, — продолжала Саломея, — что страна идет к распаду. Нам вдвоем не выжить. Женщины более живучи, в конце концов, я артистка, а ты профессор, который соприкасается с идеологией, и тебя при новом режиме могут арестовать. Ты должен уехать за границу и там остаться. — Саломея развивала свою мысль, и я понял, что это уже стройная система. — С дюжиной баб, с которыми ты раньше вожжался и спал... — (Я попытался сделать протестующий жест и одновременно посмотреться в никелированный чайник — ничего особенного, толстоватый мужик с уже седеющими волосами.) — …И не спорь со мною. Целая дюжина баб, с которыми ты спал, пока я ездила на гастроли или репетировала в театре, теперь живет за границей — в Америке, Израиле и Германии. Ну, не дюжина, а, положим, полдюжины. Большинство из них по-прежнему влюблены в тебя, как кошки.
— Что ты говоришь, Саломея, ты посмотри на меня. Какой из меня любовник?
Кому-нибудь удавалось переспорить женщину? Кто-нибудь мог остановить ее мысль, возникшую, выношенную и рвущуюся в свет, на полпути? Спастись от лавины можно было лишь единственным способом — не возражать, монолог должен был быть произнесен.
— Что ты предлагаешь?
— Тебе необходимо уехать за границу и жить там. Мы можем даже развестись, и ты за границей снова женишься.
— Ты думаешь, эти мои так называемые невесты сидят на жердочке и по-прежнему меня ждут?..
Мы препирались так целое утро. План был, конечно, слишком экстравагантен, чтобы быть реальным, но строила его Саломея совершенно искренне. В ее своеобразном, не очень реалистически работавшем сознании все это было осуществимо. Она именно так воспринимала происходящее и именно так хотела распорядиться и действительностью, и мною. Мы иногда говорим, что в наше время нет бескорыстной и самоотверженной любви; это неправда. Именно так Саломея всю жизнь любила меня. Но любовь эта несколько большее, чем жизнь тела, чем мелочь измен и увлечений. Браки, утверждают, совершаются на небесах, но и любовь завязывается там же. Это больше чем привычка, дети, страсть, — это предопределение жизни, и это судьба.
Этой мыслью — “отправить” меня — Саломея была увлечена, наверное, целый год. Я даже думаю, что она что-то реально для этого предпринимала или с кем-то даже списывалась. Возникали планы моей работы в каких-то провинциальных университетах Северной Америки и Европы, проект какого-то словаря в Израиле, но там оказалось слишком много наших хорошо знающих язык соотечественников. В качестве переводчика меня отправляли с нашими нефтяниками на буровую платформу в Норвежское море. Как провинциальные сестры шептали: “В Москву, в Москву, в Москву”, Саломея твердила: “Спасти, спасти, спасти”, но ее собственная болезнь надвигалась так стремительно, так быстро затягивала все горизонты, что эта мысль ослабела, истончилась, сошла на нет.