бросают вызов вагон-ресторанам экспрессов
меняющих локомотивы
о проводнице в сапогах бутылкой
как гоголевский Городничий
о какой-то Зуевке
с навечно остановившимися часами на облупившемся вокзальном бараке
голосующей за ЛДПР
о том
как по-женски кричат на разъездах встречные товарняки
о старухе сползающей с верхней полки
с японским телевизором закутанным в скатерть
о горах фараонова песка вдоль дороги
о мелких повседневных заботах
растаскивающих всю жизнь человека по крошкам как муравьи
и отступающих в полосе отчуждения
под коленчатый стук поездов:
ту-да ту-да ту-да
Измена
когда тень другой
выпархивает из старой телефонной книжки
Троллейбус Сапгира
троллейбус в котором умер Сапгир
все бегает по Долгоруковской и Кольцу
на коричневом сиденье где он упал подбородком на грудь
юная парочка склеилась поцелуем
распаренная толстая баба с кошелкой
косится на молодых
круглолицый с кроссвордом
дремлет как и тогда у окошка
обернулась: ах какие глаза у девчонки!
стеклянный барак на колесах катит в будущее
“оплачивайте за проезд”
“приготовьте билетики”
Библиофил
двум поэтам
купить книгу
как привести человека в дом
так и вас запихнут за общий стол
между романисткой в блядской обложке
и неразрезанным Майковым обреченным на вечное девство:
та щебечет
тот нудит нравоучительное что-то
а ночью хозяин
будет кряхтеть и кхекать за стеной
чтоб в старости бродить как по колумбарию
разглядывая корешки
Теперь…
сегодня у гастронома
я повстречал свою безобразную старость
и проводил ее до подземного перехода
взглядом
Время звучания
Утомленное солнце. 2.59
Ах, эти черные глаза. 3.25
Скажите, почему? 2.53
Брызги шампанского. 2.58
Счастье мое. 2.53
Спасибо, сердце. 3.16
Если можешь, прости. 3.00
Козин Юрьева Лещенко Утесов
в гагринском парке среди пальм и цветущих магнолий
в ДК с коринфскими колоннами и гипсовыми плодами колхозных садов
на дощатой танцверанде города N с гарнизонным оркестром
“я руки твоей коснулся вдруг”
“в этот час ты призналась”
“тронутые ласковым загаром руки обнаженные твои”
женщины с полудетскими накрашенными ртами
с завитыми на бумажках локонами
в наглаженных блузках
белые рубашки апаш курсантские гимнастерки
бриолин гуталин
запах “Шипра” и “Красной Москвы”
“снятся твои золотистые косы”
“все это ты моя любимая все ты”
“мой нежный друг”
через несколько лет танцующие тут мужчины будут лежать в земле
а вернувшиеся из эвакуации женщины не найдут в своих разоренных домах
оставленных на этажерке пластинок
да и самих домов
“твои письма читаю не могу оторваться”
“в парке Чаир распускаются розы в парке Чаир расцветает миндаль”
Саша, ты помнишь наши встречи? 2.55
Рио-Рита. 2.50
Два рассказа
Пшеничников Владимир Анатольевич родился в 1955 году. Окончил Пензенский политехнический институт. Автор нескольких книг прозы. В № 12 «Нового мира» за 1988 год опубликована с предисловием Сергея Залыгина повесть «Лопуховские мужские игры». Живет в Оренбургской области.
КОНСТАНТИН
Он приходит с обеда в слесарню и начинает не спеша переодеваться. Наверное, он делает это и по утрам, когда мы тремся возле конторы, — да, наверняка делает, потому что его с нами не бывает, а мы все приходим уже переодетыми, как бомжи, покуриваем, поругиваемся и каждое утро чего-то ждем на пятачке возле конторы, но ничего не происходит уже лет семь или восемь. А он приходит, снимает чистую куртку с полинявшим покрытием, аккуратно сворачивает ее, хитро подвернув рукава, и устраивает на верхней полке самодельного шкафа; всего ходьбы ему — сто метров от бывшей нашей общаги по задворкам… Теперь он выкладывает на земляной пол лист толстого картона, расшнуровывает зимние ботинки и выходит из них на чистый этот пятачок. Полы в слесарне выметены всегда, но чем он это делает и как, никто не видел из нас. Он ослабляет ремень и выходит из брюк, оставаясь в голубых спортивных штанах, заправленных в вязаные носки с подшитыми пятками. Брюки сворачиваются и отправляются к куртке. Шкаф закрывается. Рабочая одежда у него висит на гвоздях, прожженная и промасленная, ни разу не стиранная, но и в нее он облачается не спеша, застегивает все уцелевшие пуговицы, завязывает какой-то шнурок на поясе, и атласная голубизна ложного “Адидаса” продолжает сиять через разверстую ширинку. Роба, послужившая кому-то из сварных, сидит на нем в обтяжку. “Ну как, Саша, покушал?” — обращается он к Саньку, и тот просто хмыкает в ответ и отворачивается. Он каждого называет или по-паспортному, или по-детсадовски, и мы его зовем Константин. Он поглаживает себя по животу, улыбается и переступает в какие-то чуни, сделанные из сапог, но с войлочными прокладками. “А я лапшички покушал, „Лион кинг””, — радостно сообщает он, убрав с пола картонку, и Васек Жданов презрительно ухмыляется: “В тюрьме этого добра валом из ларька заходит, никто уж и не глядит”. Васек два месяца до суда парился в СИЗО и теперь сильно скучает по режиму. Суд наварил ему три года условно за цветной металл с подстанции, напугал последствиями, и теперь ему приходится самому решать, куда следующий шаг делать. “Лучше б отсидел, — постоянно жалуется он, — а то уж соседской кошке пинка врезать не моги”. Константин подходит к рабочему верстаку, приваливается грудью и подставляет лицо зимнему солнышку, пробивающему грязные стекла единственного окна. “У собачек свадьбы, — сообщает он. — Сейчас вот шел с обеда, женщину пришлось выручать напуганную”. Бродячих собак в Мордасове действительно развелось сверх всякой меры, и на площади с Лениным их даже побольше кружит, чем на задворках...