Выбрать главу

“В детстве для Евгения Шварца все русское было ближе, как ближе до 7 лет была мать, он считал себя русским на основании православной веры. <…> Существует еще свидетельство, что в 1928 г. Шварц для неких официальных документов назвался „иудеем”, причем служащий понял и написал это как „индей””.

Всеволод Сахаров. Не верю в светильник под спудом. — “Литературная Россия”, 2006, № 24, 16 июня.

“Булгаков был гибок, и сломать его было невозможно. Мы не знаем последнего машинописного варианта текста „Батума” с характерными карандашными пометами Сталина и сопроводительными отзывами и документами, хранящегося в Кремлевском архиве вождя. Но Сталин умел читать, он понял, что его поняли, раскрыли в пьесе становление его сложного характера. И не позволил выход такого молодого Сталина на правительственную сцену МХАТа. <…> Не надо бояться истины. К тому же мы можем из опять ловко закрытых ныне архивов получить не только подлинный „Батум”, но и неизвестные нам авторские редакции „Белой гвардии” и „Мастера и Маргариты”. А неизбежное разоблачение целого отдела ОГПУ-НКВД в ближайшем окружении писателя никого пугать не должно: это справедливое возмездие за грех Иуды”.

Ольга Свиблова. Миг между правдой и подлинностью. Записала Ж. Васильева. — “Искусство кино”, 2006, № 2 <http://www.kinoart.ru>.

Среди прочего: “Но что считать объективной передачей реальности? В начале 1920-х годов проводились исследования, как люди воспринимают живопись, в частности в Третьяковской галерее. Заметьте: реалистическую живопись. Выяснилось, что крестьянам приходится обводить пальцем, как слепым, контуры боярыни Морозовой, чтобы понять, что изображено на этой картине… Они не отличали фигуры и фона, не говоря уж о сюжете картины. Вот вам и объективная прямая перспектива…”

Павел Святенков. Империя и ее имперцы. — “АПН”, 2006, 23 июня <http://www.apn.ru>.

“<…> имперство есть идеология людей, по тем или иным причинам испытывающих проблемы однозначной идентификации с той или иной нацией и потому ищущих для себя специфическую универсальную идеологию, которая могла бы снять это противоречие. <…> Проблема здесь заключается, что в нашей, русской, культуре пока не выработан механизм „приема в русские”, механизм русского „гиюра””.

Cр.: “Если под „империей” понимать военно-силовую гегемонию одного общества над другими, то мир в целом никогда не переставал быть „имперским”. От „империи”, говоря серьезно, не то что не должно, просто невозможно отказаться. Даже если мы скажем, что не хотим „империи”, а хотим нормальной жизни, это не будет означать ничего другого, как включения на правах полусуверенного, если не прямо колониального образования в какую-то иную империю, которая с полным основанием в этом случае станет диктовать нам нормы поведения как внутри страны, так и за ее пределами”, — пишет Борис Межуев (“Антиимперская мобилизация — 2006” — “АПН”, 2006, 3 июля).

Роман Сенчин. Без фильтра. — “Литературная Россия”, 2006, № 26, 30 июня.

“Нынешнюю прозу Василины Орловой можно сравнить с верлибром. Бывают потрясающие верлибры, а все-таки хочется рифмы”.

Ольга Славникова. Лета — соленая река. — “Московские новости”, 2006, № 22, 16 июня.

“На самом деле [литературная] новинка живет не год, а меньше: от трех до восьми месяцев. Информационный повод — лауреатство автора, вхождение в „короткий список” — может лишь искусственно продлить срок жизни однолетнего растения. Тут возникает интересный вопрос о соотношении времени написания и времени жизни книги. Если автор трудился, к примеру, три года, то чуткому читателю такое соотношение вершков и корешков кажется чем-то уродливым. Возникает законное недоверие к подобному продукту. <…> Прежде крещение в Лете было даже полезно для книги, составляло важный этап превращения автора в классика. Работа в стол, запреты властей, просто созревание текста в совокупном читательском сознании — все в конечном итоге шло хорошей литературе на пользу. В результате лучшая часть книг выходила из вод краше, чем прежде. Это считалось выбором времени, судом истории и так далее. Сейчас обнаруживается, что никакого времени, которое могло бы выбирать и судить, у книги нет. <…> К чему я все это говорю? У тонкого писателя Ирины Полянской, рано ушедшей из жизни, есть по меньшей мере один бесспорный, классического уровня роман — „Прохождение тени”. Теперь, когда Иры не стало, когда новинки от нее невозможны, — где пребывает книга? Она есть, но ее нет. Я не спрашиваю, будет ли роман переиздан. Меня волнует — возможна ли в принципе ситуация, когда „Прохождение тени” вновь появится в книжных магазинах? Или „Тени” не будет уже никогда?..”