Все получилось: немцы выловили страшного вестника и стянули войска на Сардинию встречать десант, тем временем высадившийся… в Сицилии.
Костя долго любовался этой историей, так и эдак обыгрывал ее. Фантазия рисовала молоденького англичанина в твидовом пиджачке, с прядью прямых волос, при каждом встряхивании головы закрывающей обзор для левого глаза. Костя ясно видел ярко-зеленый стриженый газон, плетеные кресла, столик с чайным обзаведением, а также самоуверенную девочку в матроске и спортивных белых туфлях, своею непрерывной воркотней и ладным тельцем не позволяющую будущему герою уверенно бить по мячу.
— Англичанин! — словно оракул и даже с некоторой акустикой возглашал Костя. — Скоро война! Скоро беда! Тебе же приуготовано место в пантеоне легендарных героев, прославивших подвигами имена свои! Но ты об этом не узнаешь, и только душа твоя будет знать будущее!
Костя гадал, что бы сказал на это мальчик, боящийся до обморока вида крови. И вдруг роль спасителя тысяч жизней. Ведь сам маршал Монтгомери не был способен на такое. И чудилась Косте итальянская ночь, прошитая во всех направлениях треском цикад, безвольное, будто спящее тело с белым, печальным лицом, поднятым к близким звездам. Еще виделась Косте душа этого бесподобного “томми”, летящая рядышком и чуть сзади головы, стиснутой резиновым жабо плавательного жилета.
Но вот слышен прибой — далее пути души и тела расходятся. Душа небольшим кругом почета отдает воинские почести устремленному к победе солдату и уж потом, не сдерживая слез, осиротевшая, плавной дугою поднимается к новому месту жительства.
Разыгравшийся Костя принялся бормотать:
— Это же Бисэй! Как там, дай бог памяти…
Но дух Бисэя устремился к сердцу неба, к печальному лунному свету, может быть, потому что он был влюблен. Тайно покинув тело, он плавно поднялся в бледно светлеющее небо, совсем так же, как бесшумно поднимается от реки запах тины, свежесть воды…
— Чехова читаешь?
Костя покосился. За соседним столом восседал рабочий в оранжевой каске, надетой поверх вязаной шапки. Он приканчивал тройную порцию, и ротовое его отверстие было в сметане.
— А почему вы решили, что Чехова? — удивился Костя.
— Да слышу знакомое что-то.
— А вы что, Чехова любите?
— Не-а! Я постановку видел в театре.
— А как название?
— Точно не помню. Вроде “Дядя Вася” какой-то.
— Может, “Дядя Ваня”?
— Нам без разницы.
— И что же вам понравилось в “Дяде… Васе”? — оживился Костя.
Рабочий, крутя тарелку, собрал указательным пальцем с бортика сметану и, сунув палец в рот, вытянул его чистым.
— Понравилось не понравилось, а вещь сильная. Там этот хрен психованный, дядя Вася этот, шмальнул из нагана в академика. Жалко, что не попал. Говно был академик. Я б его сам пристрелил.
Костя втянулся в интереснейшую беседу: они поговорили еще с четверть часа. Этот неожиданный театрал с надписью на лбу — СМУ и еще какой-то номер — очень Косте понравился. На улице они долго прощались и разошлись совершенно довольные друг другом. Удивительно, как раз во время этой захватывающей беседы Костя вдруг увидел весь до последнего кадра финал своего Бисэя. Он удивился тому, как просто, оказывается, показать романтическую мбуку — одиночество каждого человека в волнах, так сказать, быстротекущей жизни. Конечно, Шурей, этот великий лентяй, будет выставлять рога, демонстрировать гноящиеся, нанесенные тещей раны души, будет завывать о тщете всего сущего — все для того, чтобы не городить необходимых новых “огородов” взамен уже отснятого и очень красивого финала.
Вскоре работа над фильмом завершилась. Катю старались переманить другие киностудии, предлагали приличные условия, да она вдруг ни с того ни с сего уволилась, вышла замуж за норвежца и с ним укатила, таким образом пополнив королевство еще одним подданным. Костино кино фестивальными тропами попало на родину Бисэя и там — как все неожиданно в наших судьбах! — предложено было для показа в императорском дворце. Просмотрев эту иностранную попытку внедриться в романтику Ямато, их величества умилились, умилившись же, распорядились пригласить создателя фильма в Японию погостить.