Дмитрий Быков. На нежную эту, на страшную ту. — “Огонек”, 2007, № 30, 23 — 29 июля.
“Мне есть в чем покаяться перед Приговым, потому что по молодости лет мне казалось, что его антипоэтика отменяет поэзию вообще; на самом деле в этом ощущении виноват был, разумеется, не он, а его ретивые интерпретаторы, утверждавшие, что после Пригова уже нельзя писать по-прежнему. Сам он был совсем не тоталитарен и к чужой лирике относился вполне уважительно. Главное же — со временем выяснилось, что Пригов писал как раз нормальную лирику, хронику распада сознания, очень семидесятническую по сути — и такой оставшуюся навсегда. Он действительно поэт как бы без развития, сформировавшийся поздно, зато уж окончательно. И мировидение его осталось таким, как в 70-е. Главная особенность этого мировоззрения — понимание государства как огромной, страшной и непобедимой силы: в жизни и философии человека времен позднего совка оно в самом деле играло роль определяющую. <…> В приговской метафизике смерть — одна из разновидностей государства, против нее тоже не очень-то попрешь”.
Дмитрий Володихин. Ради чего работать? — “АПН”, 2007, 2 июля <http://www.apn.ru>.
“Петербургский писатель Вячеслав Рыбаков — один из самых „политических” литераторов нашего времени, патентованный возмутитель спокойствия и патриот высокой пробы. Одним из первых в современной литературе он понял правду имперской идеи. Одним из первых он осудил разрушительную деятельность либеральной интеллигенции. И он же, одним из первых, обратился к новой этике русского патриотизма. <…> В новом романе „Звезда Полынь” Рыбаков призывает к самостоятельному творчеству все живое, все поднявшееся за последние годы после „великой зимы” 1990-х”.
Cм. журнальный вариант романа Вячеслава Рыбакова — “Нева”, Санкт-Петербург, 2007, № 4 <http://magazines.russ.ru/neva>; отдельное издание — М., “”Эксмо”, 2007.
Cм. также статью Аллы Латыниной “Космос и шпионы” в настоящем номере “Нового мира”.
Алексей Герман. “Пока работаю — мне интересно…” Беседу вел Андрей Морозов. — “Взгляд”, 2007, 10 июля <http://www.vz.ru>.
“Когда-то искусство изображения на черно-белой пленке стояло так высоко, что цвет был и не нужен, срабатывали какие-то клетки в мозгу, и человек все равно видел картинки в красках, самых прекрасных, невозможных в природе, своих красках. В этот момент кинематографисты и перешли на цветное изображение. <…> На наш взгляд, кино на этом потеряло. Не тем, что сейчас используется цвет, — есть прекрасные цветные фильмы, а тем, что бросило на полпути черно-белую пленку. Ведь, по сути, так же бросили и немое кино. Именно когда оно стало делаться большим искусством”.
Евгений Головин. Эллис. Поэзия соответствий. — “Завтра”, 2007, № 27, 4 июля <http://zavtra.ru>.
“Композитор Игорь Стравинский писал в „Музыкальной поэтике”: „В новой музыке диссонанс не обязан разрешаться в ассонансе, а септаккорд в тоническом трезвучии”. Эта фраза относится к любому новому искусству, к поэзии в частности. До Бодлера смерть, безумие, беспокойство, незаконченность считались категориями безусловно негативными по сравнению с идеями Платона. Поэт должен был без разговоров сеять разумное, доброе, вечное, точнее — благо, красоту, гармонию. Но постоянно хвалить и воспевать подобное поэтам просто надоело. Это ведет к тоске, скуке, сплину. Это неинтересно. Если зло ранее служило второстепенным задачам демонстрации пагубных примеров, необходимости в разработке фона, колорита, деталей, динамике действия, то с Бодлера оно обрело автономию в качестве стимулятора интереса”.
Олег Дарк. Мобильный телефон как литературный факт. — “Русский Журнал”, 2007, 27 июля <http://www.russ.ru/culture>.
“В эсэмэсках как бытовом жанре (и это качество переходит в жанр литературный, его примета) сочетается сосредоточенность на себе и узком, ближайшем круге (вплоть до непонятности текста постороннему, относительной его зашифрованности), приватизированность мира героев и предельная открытость этого же мира, его обобществленность. Человек на всех ветрах, одинокий и беспомощный (говорят, переписку по мобильному очень легко контролировать), его послание не спрятано в конверте; я доступен (мое „я” доступно), а если недоступен, то это не от меня зависит. <…> В коротких, нервных, отстуканных пальцем в переходе метро фразах, с обилием ошибок, сокращений, небрежностей, эта невротичность культивируется, а не просто выражается как факт. Язык обобщен, как говорилось. Это инструментальный язык. Язык без метафизики, всегда перевод с неведомого общего языка: по случайности оказывающегося русским или английским. (Но это же сообщение могло бы быть и на каком угодно другом.) Это современный человек вообще, только внешне, социально конкретизированный (город, место работы или профессия, возраст, пол — последнее не обязательно). Инструментальный, обобщенный, переводной язык литературы уже давно формировался, на него постепенно переходит вся современная литература, и, вероятно, сейчас этот язык просто нашел наконец свой дом, обиталище, емкость. Место, где он может жить, развиваться и забыть о своей былой ущербности”.