Перебил Кух:
— Он все еще там? Может, ты нас туда отведешь? Тоже познакомились бы.
— Не думаю, что это возможно. Он же под надзором. Только раз в три месяца его отпускают к родственникам в гости. А Крайновские, как там же выяснилось, и не родственники даже, просто очень близкие друзья. Пока чистили картошку, я у Верки спрашиваю, а как ты догадалась, что Сахаров к вам в гости приехал? Она — ты что, не видела серую “Волгу” около подъезда? Его же всегда сопровождают. Я стала уговаривать ее: пойдем покурим, ты мне сопровождающих покажешь. Вышли из подъезда. Тем, видно, тоже курить захотелось, вылезли из машины. Ну, блллль, как в кино — серые с ног до головы, глаза серые, даже сигареты, бллллль, какие-то серые. “Волга” тоже серая. Мимикрия. Хотя все в открытую. Им скрываться не нужно, они ведь себя считают правыми.
Кух уже не перебивал.
— Потом мы поднялись в комнату. Стали есть картошку, она уже сварилась. Все разговоры крутились около физики, Андрей Дмитрич о космосе рассказывал. О черных дырах. Он как-то очень много места в комнате занимал, во всяком случае, мне так почудилось. Хотя совсем не крупный. Впрочем, если бы выпрямился, наверное, был бы высоким. А еще — посмотрите, мне тетя Люся тряпочку подарила — юбка-шорты. Белая…
Мэри запросто сняла свои брюки и надела подарок. Ей шло.
— И часто он к ним заезжает? — От Куха вопрос.
— Я же сказала, раз в три-четыре месяца. И то, если они с тетей Люсей хорошо себя чувствуют. После голодовки Сахаров никуда не выходил довольно долго.
— Он голодал? — удивился Брюх.
— Об этом же в “Рабочем” писали… — Кух встал в позу всезнайки. — Голодал около месяца. Потом их с женой отвезли в больницу и кормили принудительно. Мэри, попроси Верку предупредить нас, когда он вновь приехать надумает.
Мэри пожала плечами:
— Спрошу...
Бух отложил гитару и обнял жену сзади:
— А юбка-то… Тебе в ней так классно.
— Какая же она здоровская, тетя Люся, — вывернувшись из объятий, промурлыкала Мэри. — Сильная женщина, мгновенно это схватываешь, вся такая — пружина.
Через день Мэри в почтовом ящике обнаружила повестку. Вызывали в главное здание на Воробьевке. На бумаге были написаны время и дата, а также номер комнаты. Повестка будто скалилась над ней — а ты как думала, девочка…
Это был не первый Мэрин поход на Воробьевку. Учась в универе на физфаке, она как-то потеряла пропуск в секретный отдел института физики, где у группы проходили лабы. Все те секреты были нафталиновые и вообще курам на смех, но в гэбэшке Мэри мутузили не меньше двух часов. Спрашивали: что слушаете, что читаете, кто ваши друзья? Как к милиции относитесь? — это был самый забавный вопрос. И совсем уж абсурд — а как у вас с молчанием? Умеете молчать? Вспомнился плакат — “Болтун — находка для шпиона!”. Изображение волосатого перца с длинным языком.
Мэри заложила ВИА “Веселые ребята”, “Пламя”, “Синюю птицу” с их “Кричат им горько, а горько мне”, еще каких-то пародийных персонажей советской эстрады. Выдала Толстого, Чехова, Хемингуэя, а Достоевского не выдала, он считался полуподпольным писателем. Призналась, что молчать умеет, но не очень любит.
Вскоре позвонил какой-то Слюнтяков и попросил о встрече на площади Минина, в студенческом садике — “сачке”.
“Как я вас узнаю — вы будете с газетой?” У Мэри еще хватало дерзости шутить.
Нет, сказал Слизняков, я вас сам найду. И вновь: умеете ли молчать, любите ли милицию, что читаете? И вдруг:
— А не согласитесь ли писать о том, что с вами происходит? Не только с вами, но и с вашими друзьями?
— Да у меня почерк плохой, — отнекивалась Мэри. — Я ведь в основном формулы пишу, знаете же, где я учусь.
— Почерк, положим, у вас четкий. Читал ваш реферат по астрофизике, получил удовольствие.