Людской ком, в который попала Алюня, наконец выпал из дверей и покатился по лестнице вниз, к выходу. Там камуфлированные хватали без разбора. Кто-то из зрителей прорывался сквозь кордон, кто-то оказывался в цепких лапах. Черные козелки быстро заполнялись мирной публикой. Алюню схватили и повели в одну из машин. Она, как жертва кобры, загипнотизированная и безвольная, отдалась фатуму. Ей казалось, обморок близок.
— Сколько вы песен успели спеть? — Смертяков заглянул в листок, лежащий перед ним. — Правильно, семь штук. И находились вы на сцене до тех пор, пока вас не прогнали оттуда сознательные патриоты, комсомольцы, которые любят свой край, свою Родину и не позволяют таким гнилым элементам, какими вы являетесь, проповедовать антисоветчину в нашем городе. Усмехаетесь?
В комнате площадью четыре квадратных метра стоял стол и два стула по разные его стороны. Окна предусмотрены не были.
Похожий на привидение Свуктяков нависал над Бухом.
— Мы просто любим музыку, — просто сказал хроноп. Ухо его слабо кровоточило.
— Да кто же ее не любит? — Счертяков расселся барином. И образ стал четче угадываться на фоне зеленой стены. — А знаете ли вы, что после концерта неизвестные хулиганы избили Блудышевича, и теперь он на всю жизнь останется хромым, а у Угланова перестала двигаться правая рука. Мы, конечно, сейчас пытаемся отыскать хулиганов, пока, правда, безуспешно. Но ведь это сигнал, понимаете? Не любит молодежь вашу музыку. Так, товарищ, пока еще товарищ Бух, вы хотите, чтобы и ваши конечности пострадали?
У Буха в голове пронеслись несколько черно-белых мультиков, один ужаснее другого. Не испугаться такой угрозы было неестественно.
— Не хулинаны их избили, а менты, — сказал про себя Бух. Но гэбист услышал.
— Да хоть и менты… — Он скорчил гримасу безразличия. — Вы — теперь речь только о вас — кое-как добрались до пятого курса автомобильного факультета Политехнического института имени Андрея Андреевича Жданова. Похвально. У вас на носу госы, потом диплом. Вы еще не выбрали тему? Наверное, что-то про двигатели. Извините, я гуманитарий, в двигателях не секу, грубо говоря. А ведь вы из пролетарской семьи. Не то что ваш Кух и еще этот — Брюх.
После паузы:
— Я уже не предлагаю вам контактировать с нами, я настаиваю! Лишь в этом случае вы спокойно завершите пятый курс, заслуженная оценка украсит зачетку, вы получите хорошее распределение на ГАЗ. Вы обязаны сообщать обо всем, чем занимаются ваши друзья, какие стихи сочиняются, какие песни. О звонках от Фирика я уже не говорю. Но учтите, врать не получится, ваши уже делятся с нами новостями. Нам останется лишь сверять данные.
Бух сощурился.
— А что вы думали? Иначе откуда у меня этот листок?
Наклонный вправо почерк на сложенном вчетверо тетрадном листке. “Это же текст моего „Костюма”!” Какое-то время оба молчали и не смотрели друг на друга.
“Блеф. Наши-то — вряд ли, — успокоил себя Бух. — Но откуда у него листок с моим текстом? Где я его оставил?”
Когда Смунятков выписывал ему пропуск на выход, он вспомнил, что листок служил закладкой в учебнике по двигателям внутреннего сгорания. А учебник Бух еще весной сдал в библиотеку. Должно быть, вместе с листком.
Из дневника Алюни
Думала, как описать Варфоломеевскую ночь, что наступила сразу за песней “Встаньте на мое место”. Моего писательского таланта не хватает…
Когда в зале появились длинные ножи и все побежали, меня сильно зажало дверью. Синяки на плече. Меня отвезли на черной машине в отделение. По пути я пересчитала — нас было двадцать восемь (а сколько еще в других машинах?). Сидели за решеткой, нас вызывали по двое, сидели спина к спине. Я слышала, что отвечала девушка, которую допрашивали рядом со мной. Она так здорово врала про адрес и место учебы, даже я поняла, что ложь, но я так не умею. Было уже за полночь, когда приехал папа и меня ему отдали. Как вещь. Это было дико унизительно. По дороге домой папа молчал и делал вид, что делает нам большое одолжение. А я не хотела с ним разговаривать. И я даже пока не знаю, что с хронопами…