Последствия концерта были чудовищными. Саше Блудышевичу прямо на сцене сломали прикладом ногу и после этого в козелок тащили волоком. В больницу он попал намного позже, чем следовало. Врачи сказали, что теперь он на всю жизнь останется хромым. Из “Ленсмены” его уволили на следующий день за несоответствие. Угланову досталось не меньше. Его в козелке доставили в участок, где избили так, что произошло защемление какого-то важного нерва и руки отнялись. И если пальцами левой руки он еще мог шевелить, то правая рука висела веревочной плетью.
Музыкантам тоже досталось, но по непонятным причинам меньше, чем организаторам концерта. Да, им досталось несколько ударов по печени, их прорабатывали на комсомольских собраниях в институтах, ячейки вынесли им выговоры с занесением в личное дело. Брюха на заводе таскали в партком, официально лишили выездного статуса С.
В свою коммуналку Брюх въехал весной 83-го
1984-й год, ноябрь
В свою коммуналку Брюх въехал весной 83-го, однако познакомился с соседом из дальней комнаты только через полтора года. Объяснялось это тем, что этот седовласый мужчина с двумя ямочками на подбородке не участвовал в общественной жизни коммуналки. Он не готовил на общей кухне, не сушил над газом постельное белье. В общем коридоре они с Брюхом встречались редко. “Здрасте — здрасте”.
В первую ноябрьскую пятницу сосед постучался к Брюху. Хроноп привычно бренчал на гитаре и по наитию нащупывал мотивчики. У соседа был смущенный вид:
— Здравствуйте. Ненавижу причинять людям беспокойство. Но я услышал, как вы поете. Мне показалось, что происходит что-то важное.
Брюх отошел вбок, чтобы пропустить соседа.
— Рябов, майор в отставке. Виссарион Игоревич. Можно просто Виссарион. В детдоме дали странное имечко. Всю жизнь маюсь с ним.
Брюх тоже назвался.
— Простите, что отвлекаю вас. — Виссарион Игоревич остановился около книжных полок. Книги в комнате Брюха были на императорском положении.
— О, вижу, вы интересуетесь историей… — Рябов выказал еще больше смущения. — Позволю вам открыть свою тайну — сегодня у меня день рождения. Полтинник, так сказать. А в гости позвать некого. Может, мы выпьем? Как вы — не против?
В компании с людьми из предшествующих поколений Брюх всегда себя чувствовал как стекляшка среди алмазов, неуютно. Однако естественная деликатность Рябова ему понравилась.
— Мы — за! А у вас есть?
— Безусловно найдется. Я пью мало, а мне все дарят, дарят. Водка, вино, ликер “Абу-Симбел”, есть бальзам из Риги, начатая бутылка. Я пойду все приготовлю, а вы приходите минут через десять-пятнадцать. Знаете мою комнату?
Брюх кивнул: странный вопрос.
Комната Виссариона Игоревича была одновременно захламленной и аскетичной. Четверть комнаты он отгородил гипсовым уголком, там находился туалет. У окна стояла ширма, которая скрывала двухкомфорочную газовую плиту с баллоном. Телевизор, книжный шкаф, кровать, журнальный столик. На последнем Рябов расставил бутылки, стопки и тарелки с рыбными консервами. Хроноп принялся разливать.
— Вы сказали, что в отставке…
— Последние двадцать лет служил на Дальнем Востоке. Командовал артиллерийским подразделением. В бою одна мина не разорвалась. Пока разбирались — что и почему, она сработала. Получил контузию второй степени. Провалялся в госпитале семь месяцев. В палате у меня начались видения. Видения общей картины мироздания.
Брюх не мог подавить скептической улыбки. Знал, что не надо, но та уже предательски раздвинула губы. Он вообще был скептически настроен против всех проявлений иррационального — религии навевали головную боль, эзотерические практики раздражали.
— Если бы мне кто-то сказал подобное… то, что я вам поведаю сейчас… Я бы сам, наверное, распрощался с ним тут же. Но подождите. — Рябов налил еще по одной.