— Но сейчас увидел и вспомнил, — быстро сказал мужчина. — Вы читали в парке книгу, а я хотел к вам подойти, потому что видел вас на открытке или еще где-то, вы были моей детской мечтой, единственным светлым воспоминанием. Боже, знали бы вы, кем вы для меня были, но вы не знали, никто не знает наверняка, кто он и для кого…
Надя погладила пьяного мужчину по руке.
— Меня зовут Меньшов, — представился он после долгой паузы. — Я знаю, это глупо, что я к вам подошел без причины, я идиот, вы возненавидите меня и будете правы или того хуже — отвернетесь и промолчите, умоляю, только не это! Лучше накричите на меня и прогоните прочь. Я дурак, что подошел к вам, теперь я вижу: у вас кольцо на безымянном пальце, вы замужем, и я не имею никакого права быть здесь… — Он прижал ладонь к лицу. — Боже, что я сделал со своей жизнью, вы понимаете, что я сделал? Никто не понимает, никто никого не понимает, все только о себе и для себя, но вы же понимаете? — Он убрал ладонь с лица и горячо зашептал: — Вы такая красивая, но это ладно; разве мало красивых женщин в этом хмуром городе, красавиц с белыми лицами из сверкающего снега, сердцами из вощеной бумаги, вы милая, таких не осталось, безотчетно милых, настоящих женщин, которые ради любимого и в огонь и в воду, которые санитарками в войну… мне кажется, вы такая, вы наверняка такая, боже, скажите, что вы такая! Нет, не говорите, прошу вас, ничего не говорите, я часто видел — откроет рот, и все волшебство куда-то делось… но вы молчите, а я даже не знаю, как вас зовут…
— Меня зовут Надя, — тихо сказала Надя и положила руку ему на ладонь. — Пожалуйста, не волнуйтесь. Мне все кажется, что вы вот-вот упадете в обморок. Успокойтесь, вы вовсе не идиот, я просто пока не совсем понимаю, о чем вы говорите. Ну сядьте, сядьте же, пожалуйста. Давайте я закажу вам кофе, и вы мне расскажете подробней, хорошо?
Меньшов невесело засмеялся:
— Вы думаете, я из-за всего этого… такой? А я не из-за этого… Я такой, потому что разочаровался в себе, я думал… всегда думал, что я другой, а потом понял, что не другой, я просто могу врать всем, что другой, но я такой же, ха-ха, как все они, со мной все ясно, с самого начала было ясно… и вы, вы тут сидите и жалеете меня, я вас недостоин, я никто… я трус, трус, обыкновенный трус… — Он быстро ушел.
Надя хотела кинуться за ним вслед, но пока выбиралась из-за стола, он уже хлопнул дверью и исчез за гардинами ледяной воды. Надя видела в окне его истончающийся силуэт. Она расплатилась по счету и выбежала наружу. Никого. Эта странная встреча что-то оживила в ней. Надя задыхалась. Она бежала по улице, не замечая дождя, и щеки ее горели от тайного стыда и неуклюжего счастья. Суровый вахтер в общаге улыбнулся Наде, хотя улыбаться не собирался; он не любил улыбаться, потому что в жизни ему встречалось много людей, совершающих подлости с улыбкой на лице. Муж сидел в темноте за компьютером. Он ел сосиску. Голубой свет монитора делал его лицо неживым. Надя положила сумочку на галошницу. «Где ты была?» — спросил муж, не отрываясь от экрана. Нет ответа. Муж повернулся к ней: «Надя, нам надо серьезно поговорить». Надя замерла: о чем, о чем же? неужели он что-то заметил в ней, неужели это так видно?
Выслушай меня внимательно, сказал муж, и, пожалуйста, не перебивай. Я кое-что понял. Наш брак был ошибкой. Мы еще слишком молоды, ты и я. Ты не готова к свободным отношениям; признаю, я тоже немного перегнул палку: надо было подвести тебя аккуратней к осознанию того факта, что современный мир не приемлет искусственных ограничений в браке. Но теперь слишком поздно: наши отношения развалились. Думаю, будет лучше и тебе и мне, если мы разведемся. Поступим как взрослые люди, без скандалов и лишних слез; если хочешь, останемся друзьями. Я даже готов какое-то время поддерживать с тобой половую связь: по крайней мере, до тех пор, пока ты не встанешь на ноги.
Монитор светил мужу в затылок, и Надя вместо лица видела темную маску, которая говорила с ней блестящими от жира губами. Она хотела развернуться и уйти, но вспомнила, как вставала спозаранку, чтоб погладить брюки для этой маски, и как ждала эту маску долгими вечерами, но не дожидалась и засыпала под утро, вздрагивая во сне от каждого шороха. Она схватила лампу и швырнула в мужа. Потом схватила книгу и тоже швырнула. Вслед за лампой и книгой полетела кастрюля с вермишелью. Вермишель вывалилась из кастрюли и покрыла пол, как белые черви. Муж что-то вопил, держась за ушибленный лоб, а она смеялась, потому что впервые за много дней чувствовала себя прекрасно. Когда пыль улеглась, она обнаружила себя лежащей на полу, затылком в вермишели, с онемевшей челюстью, а он нависал над ней, и кусочек сосиски прилип к его гладко выбритой щеке. Он бормотал: «А ведь друзья говорили мне, а я не верил…». Надя попробовала пошевелить челюстью — вроде не сломана. Хотела что-то сказать, но вместо этого засмеялась; ее придушенный смех выдавил из мужа остатки трезвой мысли. Он со всей мочи пнул Надю ногой в живот и, шепча вслух оправдания своим действиям, схватил с вешалки куртку. Оглянулся, тоскуя: этому месту он отдал месяцы жизни и вот уходит навсегда. Нельзя сказать, будто он считал, что женщин можно бить, но — пришлось. Обычно он глядел на женщин свысока, не опускаясь до их уровня. А сегодня опустился — нет ему оправданий. Он аккуратно прикрыл за собой дверь.