— Знаете, Кошевой, — говорит он дремлющему напарнику, — я знаю, что вы виделись сегодня с Пал Иванычем, и могу примерно представить, о чем вы с ним говорили. Он — неплохой человек, есть и похуже. Просто он жил как жил, как многие живут, а теперь думает, что должен меня спасти. Уверен, вы решили, что он желает разрушить мою карьеру, но это не так. На самом деле Пал Иваныч хочет уберечь меня от самого себя. Мы с ним редко видимся. Последний раз — на похоронах дедушки пять лет назад. Мы стояли по разные стороны свежей могилы и молча смотрели друг на друга. Он плакал, а я — нет. Мне было все равно, что он плачет, хоть я и понимал, что он переживает из-за пути, который я выбрал. Родители всегда переживают за своих детей. Пал Иваныч два раза в год присылает мне деньги, хотя я давно взрослый и денег у меня не меньше, чем у него, но ему так легче, он думает, что деньгами можно откупиться от совести. Вы слушаете меня? Ах, вы спите. Изумительно. Когда вы спите, у вас такое глупое лицо. Интересно, какое лицо было у Молнии, когда он писал сообщение на стене мэрии. Наверно, такое же. В новостях сказали, что преступник якобы использовал свиное сердце, но это неправда. Сердце было человеческое. Молния разрезал его на две части, одну половину оставил себе, а другую положил на лестницу. Ему кажется, что он любит родной город, и две половинки сердечка — символ этой любви. Вы храпите, Кошевой? Отлично. Храпите потише, прошу вас: люди оборачиваются. А теперь простите, я вынужден вас покинуть.
Гордеев пошел наперерез стриптизерше, которая направлялась к неприметной дверце под кисейным пологом. Схватил ее за руку:
— Прошу прощения, нам надо поговорить.
— Нам не о чем с вами говорить, — сказала стриптизерша. — Отпустите меня.
— Как вас зовут? — спросил Гордеев.
— Оля, — представилась стриптизерша. — Вам-то какое дело?
Она посмотрела на охранника Борю, но Боря не спешил ей помочь.
— Ах, вот оно что. Вы тот самый «особый гость», о котором говорил босс.
— Не в этом дело, — заверил ее Гордеев. — Пройдемте к столику, я задам вам пару вопросов, совершенно незначительных.
— Можно, я накину что-нибудь на грудь?
— Непременно, вот шаль. — Гордеев набросил пуховую шаль на Олины плечи.
— Откуда она у вас? — засмеялась Оля. — Впрочем, неважно. Спасибо, вы очень милы.
— Будете коньяк?
— Вам невозможно отказать.
Он налил ей коньяку. Оля выпила. Щеки у нее зарделись.
— Пожалуйте, лимончик, — галантно предложил Гордеев.
— Вы само совершенство. — Оля надкусила дольку. — Почему вы не появились в моей жизни раньше? Кстати, мое имя вы знаете, а как зовут вас?
— Гордеев, — представился Гордеев.
— Ничего себе, какая у вас фамилия — словами не описать.
— Благодарю.
— И что вы забыли в нашем гнезде разврата, господин Гордеев?
— Кое-кого ищу. Зину. Знаете такую?
— Эту шлюху? — удивилась Оля. — Зачем она вам? Она вам не подходит, слишком проста.
— Мною движет личный интерес.
— Вы такой нелепый, — сказала Оля пьяным голосом. — Зачем вам эта падшая девица, когда есть я? — Она дернула плечиком.
Гордеев покачал головой:
— Не мне судить, кто пал.
Оля поежилась:
— Здесь так шумно. Я вся дрожу от звуков. Пойдемте со мной в комнату отдыха.
— Там тихо? — уточнил Гордеев.
— Там пахнет духами и пудрой, а на зеркале выцветшая переводная картинка с яхтой. Говорят, эта картинка осталась от девушки, которая грезила парусными кораблями, а сама даже ни разу не побывала на море.