— …заметит нас, предателей его дела, — пробормотал я.
Ну? Что? Вообще хорошо. Но душно. Упрел.
— Ну… давайте, Сергей Васильич, — прошептал бойскаут.
Грубые пальцы зашарили у меня на затылке, и вот — спала пелена! Некоторое время я стоял зажмурясь… Чего-то, оказывается, все-таки боюсь?.. А вдруг?.. Но никаких «вдруг», естественно, не случилось.
Пополам — аплодисменты и свист. Причем одни и те же и хлопали, и свистели.
Ну давайте действительно глянем — ху из ху? Лицо болело и чесалось.
Вплотную с моим оказалось почему-то небритое и сильно пьяное лицо Ездунова… То-то он в своей речи со словом «совесть» никак распутаться не мог. Никакого Божьего дуновения в мой потный лоб, естественно, не последовало — хорошо, хоть не плюнул!
Зато над высокими трибунами, закрывая небо, реял плакат… То-то я контакт с небом не могу установить! Там Ездунов стоял красивый и гордый, в простонародной косоворотке, за ним простирались долины, цветущие поля, табуны лошадей и тут же бодро дымящие заводы, а вот это с краешку… ей-ей, стоит стройная баллистическая ракета, и двое матросиков в робах зачем-то драют ее до блеска — чтобы, очевидно, она понравилась там, куда они ее сейчас пошлют. Ничто, в общем, не забыто. Но самое главное — мы! По обеим сторонам от Ездунова стояли мы, сцепив с ним поднятые руки: слева я, почему-то еще с вафельным полотенцем на морде (так, наверное, проще было рисовать), справа — МБЧ, в рясе и монашеской шапочке, как в лучшей из своих ролей, олицетворяя собой связь краевого лидера и с искусством, особенно с важнейшим из всех искусств, и в то же время — с религией, о чем несомненно свидетельствовал монашеский наряд Маленького Большого Человека, и также, несомненно, и с пьянством, что тоже немаловажно: взгляд его слегка был затуманен, но лучист. Прелестная троица! По животам нас обвевает лента с надписью: «Старый конь бороды не испортит!» Понятно кто.
Затем я обратил свой взгляд к земле, точнее — к нашей трибуне… Это, что ли, наш юный барабанщик с ангельским голосом? Я был потрясен! Во-первых, если он ангел, то почему в темных очках? Во-вторых, на вид ему лет тридцать, да еще подозреваю, что он моложаво выглядит. Так что во чреве том, которое я защищал от сил реакции, он никак не мог быть — разве что находился там уже двадцатилетним. А главное… не мог я Это защищать!
— Ну! — уставясь на меня черными окулярами, шепнул он.
В смысле: рожай!.. ктой-то тут обещал мелкий дождичек?.. не я!
Однако я честно поднял очи горбе. На небе ни облачка! Жара и пыль! Все правильно. Ни малейшего дуновения — как и следовало ожидать! Я виновато глянул на Петю… провалился его, как теперь принято выражаться, «проект»! Ну ничего, у него еще все впереди. Главное — огромная база данных! Откровенный уже свист на трибунах!
— Футбол давай!
— Уезжайте… быстро! — брезгливо глянув на нас с Петей, прошептал юннат, то есть, тьфу, бойскаут.
Ездунов, как опытный политик, тут же мгновенно откололся от нас. Как говорят сейчас — дистанцировался.
— А теперь, — заговорил он, простонародно улыбаясь, как бы вместе со всем народом презирая только что опозорившуюся публично «торжественную часть», пытавшуюся «впарить» простым людям непонятную заумь, — мы переходим к более приятной части… нашего мероприятия.
«Ну сука!» — подумал я.
— Футбол! — рявкнул Ездунов. — Долина против Гор!
Восторг на трибунах! Вот оно как с народом-то надо: сперва кислое, а потом сладкое! Пьян, да умен!
— И открыть сегодняшний матч имеет честь… — проорал Ездунов.
Что значит — «имеет честь»? Жоз рядом со мной азартно переступал с ноги на ногу, играл крепкими ягодицами в атласных трусах.
— …известный в прошлом футболист…
— Ну сука! — Жоз озвучил мою мысль.
— …Жора Золотов, известный в народе как Жаирзиньо, или Жоз!
Жоз вскинул вверх сомкнутые руки. Вот это овации — особенно на фоне меня!
— Уезжайте же скорей! — Распоясавшийся юннат уже откровенно спихивал нас с Петей с трибуны.
А я еще его, такого, во чреве защищал!
— Уезжайте же, пока…
Это верно — пока не закидали.
— Так на чем же? — пробормотал я.
— А вы не видите… Вот же!
Действительно — вот же оно! Прямо под трибуной юная полуобнаженная красотка держала под уздцы великолепную Букву. Белую грациозную кобылку, нервно вздрагивающую тонкой кожей на крупе, с огромными темными глазами, почему-то испуганно косящими. Она-то чего боится? Что чует? Да у нее, видно, тоже проблемы! И почему белая Буква? Белую Букву не видно на листе! Ладно: дареному коню…
— Ну… поехали! — Я взял за локоть Петра.