А мать Володьки Евгения (черт, не помню отчества) — разве это мать «президента»? Живет в однокомнатной квартире, пусть и своей (сын купил в новом доме, но на окраине, в Купчине), целыми днями сидит на рынке в ДК Ленсовета, торгует сапогами и туфлями. Не очень-то вольготная жизнь… Но, впрочем, кажется, она не слишком страдает и устает — видимо, ее это устраивает…
Сестра Володьки Татьяна тоже занимается обувью. У нее свои точки, своя система распространения; время от времени, как и другие Володькины партнеры, она появлялась на складе, брала партию и уезжала. В первую встречу она мне очень и вроде как искренне обрадовалась, долго расспрашивала о жизни последних лет (мы с ней были хорошо знакомы в школьную пору, она на два года младше Володьки), рассказывала о своей: что замужем, что муженек «раздолбай» и ей вот приходится одной крутиться, чтоб как-нибудь сносно жить. Прощаясь, Татьяна дала обещание, что в самое ближайшее время пригласит к себе, познакомит с «раздолбаем», что посидим поговорим без суеты… При следующих встречах она тоже говорила это, но «посидеть» что-то никак не получалось…
Ни у матери, ни у Татьяны я так ни разу и не побывал, да и Володька, кажется, виделся с ними лишь на складе и рынке…
Все его приятели, кроме старого друга Андрюхи, были одновременно и деловыми партнерами, встречались они в основном по делу. Лишь по вечерам, в клубе, не высчитывали, не спорили, не планировали — в клубе они отдыхали.
Раза три-четыре в неделю Володька, Макс, Андрюха, Джон, еще несколько парней их круга собирались в «У Клео», недалеко от метро «Нарвская»; почти у всех были туда карты гостя. Брали минералку или легкие коктейли, иногда пива и совсем уж редко — когда случались из ряда вон радостные или же плохие события — по пятьдесят граммов текилы. Часами играли в «американку», танцевали самозабвенно, прикрыв глаза, будто входили в транс; бывало, просто сидели в мягких креслах, молчали, размышляя о чем-то, или, наоборот, пытались ни о чем не думать.
Первое время я чувствовал себя в клубе не слишком уютно. Раздражала слишком громкая музыка, уставали глаза от разряженного освещения и лазерных лучиков, ежесекундно прошивающих полутьму. Одет я был довольно скромно, не считая подаренных Володькой туфель «ETOR», цена которых, как я выяснил, была сто пятьдесят долларов (это, значит, почти миллион нашими)… Но зато остальное — черный свитерок, китайские джинсы «Dior», уже начавшие линять на коленях, простенькая прическа-канадка — было достойно того, чтоб я скромно сидел в уголке и не высовывался. Наблюдал. И я наблюдал, надо признаться, во все глаза…
Для меня всегда было загадкой, как люди танцуют. Одни умеют красиво, другие почти безобразно, но неизменно с такой готовностью, увлечением. А мне с раннего детства, когда еще видел танцующими своих родителей и их друзей, становилось стыдно. Стыдно и за людей, точно они делают нечто непристойное, и за себя, что я это вижу… Лет в пятнадцать, чтоб побороть себя, я даже записался в танцевальный кружок и почти избавился от стыда, почти раскрепостился и научился, и тут появилась новенькая, такая милая девушка, что я влюбился и бросил кружок. «Дурак, — говорил я себе, — ведь мог бы танцевать с ней в паре, мог бы запросто подружиться!..» Но поделать с воскресшим стыдом ничего не мог, даже близко к Дому пионеров больше не подходил.
Про танцы, про их значение, пользу сказано, наверное, масса всего. А вот каково человеку (такому вот, вроде меня), который не может встать со стула при первых звуках мелодии и начать выделывать телом всякие движения, прикрыть глаза, отделиться от мира, сбрасывать, выдавливать вместе с потом тяжесть и шлаки прожитого дня; прижать к себе девушку, унестись с ней на несколько бесконечных минут далеко-далеко… Да, каково дураку, который не может решиться на эти радости. Которому стыдно, который, любуясь танцующими, упорно внушает себе, что не он дурак, а они, он же настолько самодостаточный, что ему нет нужды извиваться, освобождаясь от шлаков вместе со всеми.