Выбрать главу

Вадим Крейд. Георгий Иванов в Йере. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2003, № 6.

Глава из книги, готовящейся к изданию в серии “Жизнь замечательных людей”.

Доверительно-ясное “погружение” и в душу, и в биографию своего героя.

“Удивительно, что даже в стихах, о которых многие говорили как о нигилистических, все эти повторяющиеся не - не - не включают несомненное да ”.

“В апреле 1928 года он пришел на очередное „воскресенье” Мережковских. Гиппиус сидела справа, в то время она уже была тугоуха и садилась справа, чтоб лучше слышать. По ходу разговора Иванов сказал ей:

„Да ведь вы меня, кажется, ни в каких смыслах не признаете”.

„Признаю, — отвечала она, — но только в двух смыслах, и они столь важны, что ими можно удовлетвориться. Вы пишете хорошие стихи и верите, что Христос воскрес. Чего же еще…””

См. также: Алексей Варламов, “Крейд” — “Литературная учеба”, 2003, № 3, май — июнь.

Д. М. Легкий. Дмитрий Васильевич Стасов. — “Вопросы истории”, 2003, № 7.

Рубрика “Исторические портреты”. Объемный очерк историка из Казахстана посвящен выдающемуся правоведу и адвокату, председателю первого Совета присяжных поверенных и одновременно директору Русского музыкального общества, видному меценату, автору устава первой консерватории в России. В течение тридцати лет Стасов провел 821 судебное дело. Осуждая террор, он защищал революционеров и являлся деятельным участником “Общества помощи литераторам и ученым”. Возглавлял общество “Помощь в чтении больным и бедным” (и не его одно). Раздражал и удивлял власти. О смерти ослепшего старика, не уставшего к концу жизни (1918) жадно интересоваться общественной и культурной жизнью России, написали все российские газеты, представляющие все политические направления. В 1928-м, к его 100-летию, хотели выпустить юбилейный сборник, но дело застопорилось, не помогли даже хлопоты ленинской помощницы Е. Д. Стасовой, дочери нашего правоведа. Так, кажется, и до сих пор стопорится.

Григорий Померанц. Догматы полемики и этнический мир. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2003, № 6.

Публикуется в рубрике “Мнения”.

Речь тут идет в основном о труде А. Солженицына “Двести лет вместе”, где, в частности, использованы давние не публиковавшиеся письма Г. П. — автору книги.

“Я действительно удерживаю в уме несколько параллельных (и не только параллельных) рассуждений и, скорее, даю направление к синтезу, чем простое однозначное решение. Я передаю читателю больше открытых вопросов, чем ответов. Александру Исаевичу это не нравится, и он берет в центр исследования текст, где чувство боли делало мысль прямолинейно реактивной: это ему понятнее и кажется моим без всяких выкрутасов; на самом деле в той мере, в которой Солженицын прав, он берет то, в чем я сгоряча уходил от своей глубины, поддавался толчку извне”.

В самом начале статьи сообщается: суть многолетнего спора с А. С. в том, что тот “знает, как надо”. В конце своего размышления Г. Померанц итожит: “Только Бог знает, как надо, но это знание не укладывается в простые идеи, принципы, лозунги, и приходится каждый день заново искать Божий след, след любви. Есть только две наибольшие заповеди, и обе — о любви. Все остальные заповеди — как не надо. И не надо чересчур надеяться на свои способности арбитра, пересчитывая чужие грехи”.

А в середине — так: “Солженицын безусловно пытается быть объективным. Охотно это признаю и в „200 годах”. Но то, что он глубоко пережил, излагается страстно, полемически. Например, почему-то врезалось в сознание, что Богров, убийца Столыпина, — еврей. А что до того было 8 покушений, когда действовали русские террористы, — остается в тени. <…> В сознание Солженицына врезались три еврея-теневика (“на лагпункте, где Солженицын тянул срок”. — П. К. ) (они и сегодня врезались в народную память, затмив всех прочих евреев). Три еврея, уже использованные в пьесе „Олень и шалашовка”, теперь попали в центр главы „Евреи в лагерях ГУЛАГа”, и к этому личному переживанию подобран Монблан фактов, очень разношерстных”. И далее, через абзац: “Солженицын видит только этническую солидарность и просто не замечает интеллигентской. В моем опыте этническая солидарность царила только у прибалтов и западных украинцев, а у нас, зеков из „старого” Советского Союза, интеллигенция была своего рода субэтносом”.