Потёк следующий год.
Митя, ему уже перешло через 25, часто наезжал к нам из Нью-Йорка своим гоном (5 часов езды, он же управлялся за 4), стал привозить друзей и подружек. И только один Стёпа оставался жить с нами в Вермонте постоянно. Он всегда деловит, равномерен в настроении, равнодушен к телевизору, кроме главных новостей. Со мной уверенно кончал работу по моему словарю. И пишущая машинка ему уже ничто — он первый в нашей семье получил компьютер, накинулся его изучать. Меньше всего он берёт от здешней школы (и там не тянется быть “как все”, и терпелив к насмешкам), но с мамой занимается русской грамматикой, сам с наслаждением — французским, тянется к латыни. (“Какой это пир! — узнавать, узнавать, узнавать!”) В приходе составил и расписал по голосам — службы ко всем праздникам церковного года. Пресловутого “переходного возраста” Стёпа нам как будто и не явил, лишь изредка столбово заупрямится.
Подал Ермолай в Гарвард и Принстон со следующей осени. Приняли оба, выбрал Гарвард. Одновременно и Игнат рвётся вернуться в Америку, учиться дальше здесь. Ну вот, все опять будут неподалеку, в Штатах, хоть и разлетелись из дому.
И все четверо — с острым вниманием, с волнением, как за своею истинной судьбой, — следят за новостями с родины, слушают от нас пояснения и добавки и отвечают своими соображениями. До сих пор — русские по духу. Пока — удалось сохранить.
Но затянись наше пребывание здесь ещё?.. Почти невероятно, чтобы детям, всему роду моему, не пришлось весомо заплатить за моё изгнание.
В октябре 1987, как условились через моего благожелательного немецкого издателя, приехала к нам большая редакционная команда “Шпигеля” во главе с главным редактором Рудольфом Аугштейном — и беседовали мы несколько часов, очень содержательно, при хорошем переводе, — об исторических путях России, прямо в связи с “Колесом”. Хотя между нами с Аугштейном уже не было никакой сердитости от конфликта 1974 года — но разговор сперва шёл в большом напряжении: не исключаю, что и ныне журнал не прочь бы изобразить меня безысходным мракобесом. Однако в ходе часов напряженье спадало и обе стороны оставались удовлетворены.
Прошло несколько недель от публикации* и, видится, явно от впечатления со “Шпигелем” — вдруг и “Вашингтон пост” и “Нью-Йорк таймс” заказали писать статьи обо мне — с заданием: жив ли ещё Солженицын или уже принадлежит прошлому? (Какой-то “исторический путь России”, глубина времени, — а где же горбачёвская Перестройка? где же внятная современность?) “Нью-Йорк таймс” настойчиво добивалась и интервью от меня, я не дал.
* «Der Spiegel», 1987, 26 Oktober. Полный русский текст — Солженицын Александр. Публицистика. В 3-х томах, т. 3. Ярославль. Верхне-Волжское изд-во, 1995 — 1997, стр. 285 — 320. (Далее ссылки на это издание даются с указанием названия, тома и страницы. — Прмеч. ред. )
На всякий случай заранее меня похоронить, до выхода “Колеса”? Ничем их не насытить. А мне, нутряно, совсем безразлично: что они обо мне думают, скажут, напишут. Я знаю: хоть когда-то, хоть после моей смерти, “Красному Колесу” время придёт — и той картины Революции никому не оспорить.
Впрочем, у “Вашингтон пост”, при доле подмухлёвок и шпилек, — получилась статья как бы реабилитационная после травли 1985: вроде я — и не антидемократ, вроде — и не антисемит... (“Нью-Йорк таймс” и год спустя, к моему 70-летию, опять предлагала интервью, я отказался.)
А в СССР моё имя всё так же запрещено. Гласность для кого и повеяла, чьи имена и книги вытягивали наконец из тьмы забытья — да только не мои: для советской власти я оставался заклятым и опасным врагом, и в цекистской “Советской культуре” меня продолжали травить.