В унисон тому в Америке высказывались обо мне что “Нью-Йорк таймс”, что “Бостон глоб”. — В тиражном читаемом журнале “Ю-Эс-ньюз энд уорлд рипорт” главный редактор Роджер Розенблат внедрял американцам, что Солженицын — это и означает возврат к монархии в России. — А в “Нью-Йорк таймс бук ревью” некий Ирвинг Хау (Howe) печатал невежественную и заплевательную рецензию на “Август Четырнадцатого”. (Ведь в наше время художественные книги оценивают не литературные критики и не литературоведы, а ходкие газетные журналисты, и на том — припечатано.) В “Вашингтон пост” к нему, разумеется, тотчас же пристраивался в затылок мой биограф Майкл Скэммел. Но вот удивительно: четыре года назад, в 1985, ещё тогда не читанный в Штатах “Август” — единогласно клеймился как антисемитский. Однако вот вышел английский перевод: и будто где-то взмахнула невидимая волшебная палочка — все эти критики мгновенно как обеспамятели, как онемели, и никто уже не вспомнил ни Богрова, ни “Змия”, ни “Протоколов”, — дирижёрское мастерство!
Эта соработка двух жерновов за годы и годы уж до того была мне не нова, уж до того привычна. А между жерновом советским и западным — Третья эмиграция была безотказной связью, перемалывающей образ “монархиста, теократа, изувера”.
Но несмотря на все заклинанья, партийная плотина выказывала себя всё ж дырявоватой: там да сям просачивались самовольные струйки, хотя порой и некдельные. В. Конецкий исхитрился, очень спеша быть первым, напечатать моё письмо съезду писателей как кусок своих мемуаров. Вдруг — московский, да политический, журнал “Век XX и мир” напечатал... “Жить не по лжи”. А рижский “Родник” — “Золотое клише” (хотя наляпал ошибок, поправляли рижане мою неграмотность: вместо “отобрание”, такого же слова нет, — “отображение”, вместо “втолакивание” — “втолкование” и другие подобные облагораживающие поправки. — Но читают. На родине. И радостно, и досадно: вот так и потечёт лавина в обход “Архипелага”. — Григорий Бакланов просил “Круг” и “Корпус” для своего журнала “Знамя” (но они уже прежде обещаны были Залыгину). — А новое глянцевое “Наше наследие” настаивало отдать им “Телёнка”, — все как не слыша воли автора: сначала — “Архипелаг”.
В марте поразил нас искусительный, тревожный звонок с Ленфильма: “Разрешите ставить „Раковый корпус”!” Искусительный — потому что это ведь не печатность, а — кино. Так — не разрешить ли?.. Нет, уже заклялись. И я отклонил режиссёру: “Не черёд, не черёд”.
А сдвигалось в СССР с моим именем что-то неотвратимо.
Тут ещё и в Московском авиационном институте изобрели повод для вечера: 15-летие моей высылки из СССР. — И, видя такой утекающий грозный поток, запасливый Рой Медведев предостерегал в “Московском комсомольце”: да, возможно, Солженицына и следует печатать, но только не “Архипелаг”, а если уж дойдёт до него — то печатать с серьёзными пояснениями и комментариями, — то есть перевесить и погасить точку зрения автора. По-нашему, по-партийному.
Залыгин же стойко держался, публично подтвердил: да, будет печатать именно “Архипелаг”.
В феврале 89-го мы с Димой — в размин, случайно, обменялись письмами с одинаковой мыслью. Я — ему: хотелось бы знать Ваши соображения; в предвидении возможного в будущем бума, когда меня разрешат, — нужно ли и возможно ли на то время официально уполномочить кого-то представлять мои литературные права в СССР? И — кого бы? А Дима мне, почти в тот же день: в связи с “моими хлопотами об „Архипелаге” — „слух обо мне прошёл по всей Руси великой”; и ко мне всё равно обращаются… как к Вашему литературному представителю”. И предложил мне: написать, что я доверяю ему разрешать или запрещать публикации. — И как только его письмо достигло меня — я тут же, в марте, послал ему доверенность, скреплённую местной вермонтской администрацией, и: “Душевно признателен Вам, что Вы берёте на себя этот огромный, хлопотный труд… Полагаюсь на Ваш литературный и общественный вкус и на наше единомысленное понимание”. (Позже, по просьбе Димы, я послал ему и более официальную доверенность, визированную уже и в Госдепартаменте США.)