— Что? — Я не знал. (Пытался вспомнить.)
— Ну-уу?!. — она вспылила. — Что? Опять облом?!
Негодовала! Красивая свежей, смелой, ничуть не ханжеской красотой. Она ждала нарастания! Это естественно!.. Но я-то оставался прежний. Я за ней не поспел. (Я так и подзадержался в тех двух лунных ночах. Я там застрял.)
Она улыбалась:
— Молчишь?.. Почему?
А я все еще протягивал боржоми, чтобы утолить жажду той Вики… То чувство… Та луна… Бутылка с боржоми все еще холодила мне руку. Стекло мерцало.
Она улыбалась:
— Почему молчишь?.. Ну, для разбега… Для начала скажи что-нибудь.
— Что?
— Скажи. Я, мол, тебя сейчас…
И она сделала ощутимую паузу ожидания. Ждала.
— Я…
Она шла навстречу, она помогала:
— Я, мол, тебя сейчас…
— Отдрючу? — Старый мудак не нашел сказать ничего лучше.
— Фу!
Я почувствовал на лбу испарину. Бедная моя лексика!.. Да что же! Да как же ей сказать?
— А ты придумай. А ты смелей… А для чего тогда фантазия?
— Матом… выругаться, что ли?
— Фу, фу!
И, уже поворачиваясь, уже в любимой ею позиции, она насмешливо на меня покосилась:
— Ну-ну, говори что-нибудь. Развяжи фантазию! Придумай!.. Сколько слов!
И сердилась:
— Тысячи же слов! Тысячи, когда человек хочет сделать другому приятное!.. А ты?.. Не будь же убогим трахальщиком, ну, веселей! Веселей!.. Неужели придется тебя учить, Петр Петрович!
Она и в третий раз хотела слов. Я уже думал — сойду с ума.
В любимой боевой позе, вся готовая к действу, она зазывно улыбнулась. Повернув ко мне красивую голову!.. Еще и метнула глазами маленькие бешеные искорки. Ух какая!
И этак снисходительно (не сердясь) объясняла:
— Сейчас для разбега скажи так: я тебя затрахаю.
— А?
Посерьезнела:
— Ты, Петр Петрович, второй раз говоришь: А?.. Ты что-нибудь умнее сказать можешь?
Объясняла:
— Медленно мне скажи: Я… ТЕБЯ… ЗАТРАХАЮ. А я мысленно это себе представлю. И напрягусь. И взволнуюсь. Ты понял?.. Слова очень и очень на женщину действуют. Возбуждают… Ты не знал?
— Когда я должен сказать?
— В начале.
— В самом-самом начале?
— Темный какой! Ей-богу!.. Ну, ты же понял — прежде! Прежде чем вставить. Скажи: я сейчас тебе вставлю.
— Я и так вставлю.
— Само собой… Но ты скажи. Ты произнеси. Медленно и с этакой, мол, подначкой: СЕЙЧАС… Я… ТЕБЯ… ЗАТРАХАЮ.
— А?
— Блин! Ты что-нибудь слышишь? Ты соображаешь?!.
Она сердилась. А я как онемел. Тупость в мыслях… И тяжко, чугунно неповоротливый язык.
— Я ж тебе объяснила. Петр Петрович! Ты как с дуба рухнул!.. Сколько мне еще стоять на четвереньках?!
Я тоже разъярился:
— Так давай же!
— Э, нет. Сначала ты скажи… Говори медленно… Очень медленно…
Из идиота — хоть что-то выжать.
Однако чем ближе (чем темнее) к ночи, тем меньше Вика требовала — тем меньше на меня давила. И тем вольготнее я себя чувствовал. (Я уже вспомнил, вспомнил!.. Ночью-то слова ей не так обязательны. Ага!)
И вдруг я раскололся — выдал ей себя и свою прошлую воровскую ночную влюбленность (а не хотел!). Я все выложил.
Я выболтал, как из-за нее мучился. Ночь за ночью… Как кружил и кружил лунными дорогами возле ее дачи. До изнеможения.
В четыре утра по пустынной поселковской улице возвращался я настоящим инвалидом. Подагриком!.. Левое колено не сгибалось. Да и правое тоже. Только прямой ногой. С обеими прямыми… Надо думать, больной старик выглядел торжественно. Парадно!.. Если издали… Как кормленый солдат. Я мог бы нести венок. (На виду у толпы.) Дорога на подходе к поселку кремнистая. Я звучно цокал.
— Так ты, Петр Петрович, не ошибся! Не ошибся той ночью! — Она смеялась, она счастливо смеялась. — А ведь врал! врал!
Вика заметно подобрела, когда мой язык ожил. В принципе она уже согласилась на слова попроще. (Люди хотят ладить.) Смягчилась:
— Да хоть что-нибудь. Хоть простое!.. Ну, скажи: трахну… ну, отдрючу. Ну, вгоню кол.
— Вика… А если я один раз молча?
— Дразнишь?
— Ладно, ладно. Что именно ты хочешь?.. Вгоню кол. Трахну.
— Только не так вяло.
Мы вышли в сад к колодцу. Уселись там на могучее бревно. Когда уже совсем-совсем стемнело… Курили медленно. Вика дурачилась, крутя и лаская мне ухо свободной от сигареты рукой.
А я на прохладной колодезной крышке нащупал кружку. Крупная старомодная — на цепочке, конечно. Цепка длинная и нетяжелая. Кружка погружалась медленно. Можно было вести счет. Я сравнивал… Кружка уходила в глубину… А луна (на тот же счет) выходила из мглы.
Я выпил половину этой огромной кружки. Глоток за глотком — не отрываясь глазами от ночного неба. От выползающего желтого светила.