— Оо, — постанывала. — Оо!
А сама опять и опять по ране. Для возбуждения, вероятно. Даже такая вековуха не обходилась без стимулятора. “Больно?..” — спросила. А он только и видел ее нежную кожу, видел, что шея ее все-таки еще молодая, юная. Шейка!.. Такая тонкая!.. В полном кайфе Петр Петрович поощрительно мотал головой — нет! Нет!.. Ему не больно! Ему не бывает больно!
Оба смеялись. Ее ноготь, что старый коготь. Как копыто старой коровы. Но скреб он мягко, не рвя… Для разогрева?
— Вовсе не стимулятор, — сказала она, опять же без затруднений считав его мысль.
А он все торопился, видя, как быстро она стареет.
— …Нет. Не стимулятор, — спокойно поясняла она. — Но для подключения сердечной мышцы — неплохо.
Какие, однако, слова она знает! Молодые слова. Подключение. Стимулятор… А где же твои ишо и ежели?
Боль остра! Он глянул на свое плечо. Ее старый коготь убрался из-под бинта. И оттуда прыснули сразу три-четыре струйки крови.
— Что ли больно?
— Не! Не! — радостно вскрикнул он.
Зато сама кровь. Вид кровишки не стимулятор?
— М-мм… Ух ты. Ух, какой… — игриво постанывала под ним женщина невнятного возраста. — Ну-ну!.. Молоде-еец!
Однако, словно спохватившись, она опять помолодела. Второй раз за час. Резко помолодела. Ну, Аня!.. Ну, двадцать лет!
Она вновь буквально поднырнула под Алабина… Женщине, если молодая, это просто. Алабин навис над ее лицом. Все видел. (С высоты лунного луча.) Лицо красивой юной женщины. И глаза сияли… Он замер. Уснуть возле тихой речки.
— Уснуть? — засмеялась она его мысли. — Когда я рядом? Что еще за тихая речка?
Он и сам не знал, о какой он речке… Но впрок вспомнил о глотке водки. И поискал рукой под кроватью.
— Дал бы и женщине, — тихо попросила она.
— Водки? Или портвейн?
— Вино.
Он не помнил, где красноватая давнишняя бутылка.
— Где-то далеко.
— Поищи... И ты мог бы предложить женщине первой.
Но не пошел он искать забытое. И не дал ей передышки. Не выпустил из рук, как и положено не выпускать молодую, когда вдруг чувствуешь ее подступающий трепет. Когда уже слышишь ее тихую, в повторный накат, дрожь!.. Ага…
— Ну?.. Ну?.. Ну?! — вскрикивал старый Алабин.
Он прибавил, подключая вместе с поясницей уже и все тело. В опыте всегда живо это вкрадчиво-мягкое движение, от которого женщина внезапно затихает. И при повторе которого уже оба тела согласно молчат, образуя вязкую паузу. (И только едва-едва слышно подстукивает мужская селезенка.)
Для крепости движений он оперся правой рукой о стену, ладонью в обои, прямо в скачущих там птиц. Аисты… Фламинго… Сейчас она ускоренно задышит! Будет кусать кислород напрямую — из воздуха… Ей мало дыханья. Теперь она раскроет рот. (И даже если она вдруг старуха…) А уж затем хлынет ее жар.
Она царапала ему рану… Дышала… Хитрила, хватая ртом сбоку огромные куски кислорода. Пусть, пусть! Это лишь на чуть отодвинет минуту. Зато уже в следующую минуту напряжет ее куда больше.
Царапала…
И тут поймал свою удачу Петр Петрович Алабин. Он сумел, успел прочувствовать, что ее хваленое холодное лоно (что бы там старая про себя ни наговаривала) какое-никакое, а не прочь стиснуться, сжаться.
Еще одно, ровно одно мгновение он вслушивался — так ли?.. Всё так. Всё именно так. И тогда старикан лишь чуть убавил-прибавил в ритме, и там взорвалось.
— Ишь… Ишь ты! — похвалила она, обдавая его жаркой волной.
Впрочем, она почти сразу наладила дыхание.
Ночная луна… В окне уже сияла. Круглая. И вечная. Усталый и сколько-то счастливый, Петр Петрович слышал ход времени.
— Что скажешь? — шепнул еле слышно он ей, луне.
Луна шепнула:
— А ты — что?
И долго-долго молчали. Жаркая ночь. Тишина…
— Разогрел ты меня, — простецки сказала она ему на ухо. А меж тем, деликатная, продолжала смущаться, как и положено смущаться молоденькой женщине при первом таком свидании.
И чтобы смущение затушевать, рассказывала теперь о своих делах, якобы нынче важных. (Или неважных… ) Лишь бы говорить и смущение скрыть.