Ужасно хотелось бы послушать, как Чуковский, ни словом не упомянувший о том разговоре в своем дневнике, о присланных ему книгах с трогательными надписями, произносит своим неповторимым голосом, например, такое: “Зайцев в своих произведениях больше, конечно, христианин, чем все вместе взятые его сверстники. Это традиция христианско-этическая, церковная, и меня как читателя необычайно трогает, потому что она создается с высоким мастерством большого художника XX века, а не эпигона старой, хотя и высокой по мастерству, литературы. <…> Силу Зайцеву придает его вера в русского человека, в русскую государственность, в русскую волю, в отказ от мелкого благополучия и мелких удовлетворений — то, что роднит его с Достоевским…”
Я — Гойя. Составитель, переводчик, автор комментариев Ирина Зорина. М., “Радуга”, 2006, 312 стр.
Передо мной, наверное, единственный полновесный подарок к тихо прошедшему 260-летнему юбилею великого живописца, сделанный теми, кто потратил и продолжает тратить свою жизнь на бесконечное приближение к загадке, которая так и называется его похожим на короткое, обжигающее рыдание именем. “Вознесенская” строчка, ставшая названием книги, только усугубляет мое понимание того, как далеко и глубоко продвинулись в этом деле Юрий Карякин и его жена, испанистка и переводчица Ирина Зорина. Буквально годами, приходя в их переделкинский дом, я заставал все новые передвижения гойевских изображений по стенам кабинета, новые и новые “рифмовки и переклички”8 . А почти исповедальные беседы (семинары? лекции? со-размышления?) над темой “Гойя. Достоевский. Апокалипсис”, которыми Юрий Федорович заражал и заражает даже и тех, кому всегда становится (употреблю новояз) некомфортно при упоминании имени Гойи, давно стали таинственно-необходимой частью новейшей истории русской философии.
“Я — Гойя” — стереоскопическое издание, в котором учтено все. Формально говоря, в стержневой своей части эта книга — открытие, потому что в нее вошли впервые публикующиеся по-русски письма живописца. Стереоскопичность же заключается в том, что И. Зорина свела воедино то, в чем, видимо, кроется ключ к разгадке (какой разгадке? скорее, к пониманию) души и личности художника. Тут и столь многочисленные, невероятно разные автопортреты (с историями, сопутствующими каждому из них), и немногочисленные высказывания Гойи о самом себе, и, наконец, те самые письма — к другу Мартину Сапатеру, сыну Хавьеру и к так называемым “официальным лицам”. Причем подобно тому, как Карякин неоднократно и до невозможности увеличивал фрагменты отдельных полотен Гойи, дабы разглядеть в них хотя бы покров тайны этого обожженного самим собою и временем человека, так и многие тексты этих, казалось бы, понятно- неприхотливых писем действуют “на увеличение”. Они таинственным образом приближают нас к непостижимому человеку, который беспощадно исповедовался перед собою “всего лишь” мазками кисти. Но попробуйте их “вынуть” из книги и прочитать отдельно от приложений и статей — ничего не получится, вы только пожмете плечами. “Как бы мне хотелось поехать в Сарагосу месяца на два, пожить рядом с тобой <…>. Если мне удастся это устроить, уж я не откажусь, и ты увидишь меня, ничего заранее об этом не зная. Вот была бы самая большая радость для меня. Но берегись моих похлопываний по спине, потому что мои-то кости окрепли от стольких ударов судьбы, ты сможешь сам в этом убедиться, когда получишь по загривку. Твой Пако ”.
Елена Игнатова. Стихотворения разных лет. Иерусалим, 2005, 160 стр.
Эту и три следующих за нею книги я представляю столь немногословно потому, что желание анализировать на “книжнополочном” пространстве какое-либо художественное чтение обычно идет у меня лишь вслед за желанием просто пригласить к нему и отойти в сторону. А в данном случае впереди всего стоит еще и чистая радость от выхода в свет книг, так или иначе давно мною ожидаемых.
Русской сказки гусиные крылья
нам такое сулят изобилье,