Строительство, “застройка” пьесы — конечно, безупречная, волнующая. Со зрителем Равенхилл поступает безжалостно, все время обманывая его ожидания. Сперва ты тщетно ждешь реакций от актрисы. Потом ждешь перехода от литературы к жизни. Потом наступает осознание того, что на тему исламско-христианского конфликта мы впервые видим... комедию. В финальной части, с того момента, когда актриса все-таки произносит свое единственное слово, разворачиваются самые очевидные перспективы спектакля под названием “Продукт”. О мировой трагедии 11 сентября как прекрасной теме для акул шоу-бизнеса. О всеобщей голливудизации эмоций (бурный секс в бассейне двух обожженных пожаром людей — пик голливудской фальши). О скором переходе из состояния отчаяния в состояние геометрически прогрессирующей лжи. И наконец, самая важная тема для движения новой пьесы — о способах превращения густой, трагической, суровой реальности в сладковатую жижицу вымысла, не имеющего ничего общего с законами жизни, о разжижении натуральных переживаний. Разве, чтобы утишить боль, нужно создавать из нее фальшивую сказку? Самое страшное и точное, что есть в этом спектакле, — тема самопродаваемости. Голливуд продает собственную боль, нарезая ее порциями. Америка, ужаснувшаяся национальной катастрофе, на взгляд англичанина Марка Равенхилла, наскоро лечится Голливудом, затыкая лакуны боли ватой приукрашенных эмоций, “позитивной” фантазией Империи Грез.
Здесь выстраивается вольтова дуга, силовое напряжение между Голливудом как способом отношения к действительности и современным европейским театром, максимально открытым, натуралистичным, несентиментальным, бесцеремонным со зрителем. Тут Равенхилл встает в один ряд с “Догмой” и “Догвиллем” Ларса фон Триера, который, в свою очередь, точно так же “альтернативит” Голливуду. Документальное, невыдуманное искусство не есть изобретенная прерогатива одной лишь современной драматургии. Это нерв времени. Ценность вымысла тает на глазах. Появившаяся в середине XIX века фотография постепенно отняла у живописи фетиш реалистичности. Сегодня то же самое происходит с вымыслом. Эта область целиком отходит к виртуальной реальности, компьютерным спецэффектам, компьютерным играм, фэнтези и любовным романам. Посмотрите, как изощренно придуманы компьютерные мультфильмы — и детские, и взрослые — и голливудские компьютерные блокбастеры! Невообразимое буйство фантазии, сравнимое с творениями романтиков. Вымысел — сегодня главный атрибут коммерческого искусства, ставящего своей целью окунуть зрителя в мир грез и фантазий, в мир отдыха и отключенности сознания.
А жизнь сама по себе становится между тем все более интригующей. Человеческие сообщества стали разнообразнее. И скажем, один среднестатистический человек XXI века заметнее отличается от другого, чем это было веком раньше. Люди перестали быть “типичными”. Из самой жизни, а не из театра исчезло понятие “амплуа”. Каждый оказывается “характерным” на свой лад. За людьми стало интересно наблюдать. Мир вокруг все интереснее. Интереснее вымысла.
КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ
Про любовь
Каюсь, в предыдущей статье, написав, что у нас на одном полюсе общественного сознания — пофигизм, на другом — недоступная простым смертным православно-аскетическая духовность, а между ними — туман и отсутствие всяких идей: как и для чего жить, — я погорячилась. Идей-то, может, и нет, но вот если говорить о чувствах — все выглядит не так мрачно. Здоровой реакцией на ощущаемый всеми духовный кризис стало вдруг резко возросшее число картин про любовь. И дело не в том, что застой, недоступная “вертикаль” и стабильность заставляют людей эмигрировать в частную жизнь. Просто любовь — такая вещь, которая позволяет человеку чувствовать себя человеком независимо от любых идей: ты любишь, тебя любят — и ты, значит, чего-то стоишь, не напрасно появился на свет.
Нельзя сказать, что раньше у нас про любовь не снимали. Снимали, но как-то само чувство оказывалось в основном с боку припека. Важен был или конфликт с государством, или социальное расслоение, или коварное вмешательство сильных мира сего… А так, чтоб ни ментов, ни бандитов, ни государства поблизости не было; только мужчина, женщина и их отношения, — это забытая новость. Подобного я не упомню со времен того еще, брежневского, застоя, поскольку уже в перестройку прочно укоренилась формула мелодрамы: он, она и ненавистная власть (вариант: больной социум). Теперь же социум совершенно вынесли вдруг за скобки; важен стал сам человек и его способность, готовность любить.