Любое государство стремится раздвинуть границы публичного и общественного, сделать так, чтобы частная жизнь стала лишь продолжением общественной, объектом контроля и “заботы” в качестве потенциального источника неопределенности, неподконтрольности, а следовательно — непредсказуемости и опасности. В результате стремление государства к тотальности ведет к стиранию граней между обществом, государством, интеллектуальной и правовой автономией отдельных сообществ и индивидов. Однако тенденция вторжения государства в привычное лично-интимное пространство неизменно вызывает отторжение, даже если именуется в официальном дискурсе борьбой с экстремизмом, с неконструктивной оппозицией и т. п. Когда монополия государства пересекает невидимые моральные и легальные пределы, она автоматически взывает к социальной энергии, которая будет направлена на коррекцию и ослабление монополии. Расширяя неоправданные запреты, государство стремится запретить зло другим политическим акторам, но оно не способно сделать это в отношении себя, что обусловливает вполне вероятную потерю легитимности. Государство вводит понятие экстремизма и аналогичные ему понятия, когда оно начинает пытаться регулировать не только в правовом, но и в моральном отношении жизнь общества. При этом государство постулирует причудливый морально-политический феномен, который в зависимости от времени зовется то “экстремистом”, то “врагом народа”, то “подозрительным” и т. д. Но поскольку такое морально-политическое регулирование противоречит природе модернового государства и общества, оно неизбежно подрывает как либеральный консенсус, так и правопорядок, основанный на представлении о естественных правах человека.
Думается, что в области идей наиболее эффективна неформализованная саморегуляция общества. А любой запрет информации на основании того, что она оскорбляет религиозные, этнические и иные чувства людей, является ограничением базовых прав и свобод всех тех, кто не разделяет ценностей, ограничений и морали, исповедуемых теми или иными лицами и их группами, даже если подобные воззрения являются доминирующими.
Но российская власть почему-то исходит из неявной логики, что любой ознакомившийся с экстремистскими материалами неизбежно становится экстремистом. Дилемма проста. Единственный последовательный выход из конфликтного противоречия базовых прав и свобод гражданина, с одной стороны, и перманентных запретов и ограничений от имени государства, “большинства”, иных “уважаемых групп” — с другой, состоит либо а) в жестком тоталитаризме, опирающемся на единственно верные идейные догматы (все остальное запрещено), либо б) в принципе “пусть цветут сто идеологических цветов”, и тогда ни на один из них не будет аллергии. Российское государство все активнее идет по сомнительному пути умножения идеологических запретов. В демократическом обществе более эффективным представляется путь сознательной либерализации публичной сферы.
Здесь факт того, что определенная информация19 считается оскорбительной теми или иными лицами, еще не повод для ее запрета и, соответственно, ограничения прав других. Только таким путем можно прийти к открытому обществу, терпимому, готовому обеспечить своим членам действительную свободу слова и убеждений в состязательном ключе, а не в виде наборов оскорбительных запретов, — к обществу не подданных, но граждан, отваживающихся пользоваться собственным разумом.
Толерантность проявляется в том, что недопустимо публично оскорбляться, когда можно пропускать неприятную информацию мимо (не читать, не смотреть, не слушать), уважая при этом права тех, кто считает иначе. Ведь потреблять определенную информацию и соглашаться с оппонентами никто не заставляет. Как и спорить вообще. В противном случае “придется <...> принять статьи о недопустимости оскорблений всех категорий граждан! И поскольку число возможных категорий граждан бесконечно велико, в пределе нужно будет остановиться на недопустимости оскорбления каждого персонального гражданина. Лично. Но такой закон уже есть”20. Противодействовать идеологическим оппонентам запретительными способами, вовлекая в подобные разборки государство, было бы неправильно. Это лишь превращает публичную политику в область нескончаемых исторических, идеологических, этноконфессиональных разборок, в то, чем она уже когда-то была, когда убеждения доказывались кровью, а вопросы веры в определенные догматы оплачивались жизнями реальных людей.