Белка внимательно и серьезно посмотрела на него:
— Тебе куда-нибудь в скит надо, даже не в монастырь. Здесь тебе не жизнь. Может быть, ты прав, и здесь все заражено. Может быть… Но тогда тебе надо уходить.
— Я уже пробовал уходить и не возвращаться в город. Ничем хорошим это не кончилось. Я слишком слабый, чтобы выжить в одиночку хоть там, хоть здесь.
Она помолчала и тихо сказала Эльфу:
— Не надо бояться смерти, не надо бояться крови. Каждый человек рождается в этот мир задыхаясь и в крови. Но это же не значит, что рождение человека — плохо. Даже когда мать человека умирает при родах, это не значит, что рождение — плохо.
Тем временем на кухне Сатир продолжал жить своей странной, никому не понятной, пугающей жизнью. Остальные обитатели квартиры, глядя на судорожные, неуверенные движения его тела, понимали, что видят только слабое, пришедшее неизвестно из каких далей эхо этой жизни. Наблюдая, как Сатир поднимает голову к небу и что-то беззвучно шепчет, едва шевеля губами, они с трудом могли оставаться спокойными. И Белке, и Эльфу до дрожи в руках хотелось встряхнуть его, сорвать с глаз повязку, вытащить из ушей воск и вернуть наконец обратно. Подчас даже Ленка приходила на кухню и, нервно переступая ногами, призывно лаяла, желая пробудить Сатира, но тот оставался безучастным и лишь слегка поворачивал голову в ее сторону, словно прислушивался.
К исходу седьмой недели он страшно, почти нечеловечески, похудел, лицо его больше напоминало череп, казалось, даже волосы поредели и сквозь них просвечивает голая кость. Белка поняла, что смотреть на происходящее и ничего не делать она больше не может. По ночам, когда никто ее не видел, она приходила к Сатиру, обнимала его, прижималась лбом к исхудалой, с проступившими ребрами груди и стояла так часами, слушая, как стучит утомленное, измученное его сердце. Если Сатир лежал в ванне, она ложилась
рядом, голова к голове, висок к виску, и неслышно пела ему детские песни:
Где мы жили, как мы жили,
Улыбаясь и печалясь,
Мы сегодня позабыли,
Потому что повстречались.
Навсегда, навсегда,
Навсегда…
Мы не знаем, кто откуда,
И забыли, кто мы сами,
Только знаем — это чудо
И случилось это с нами.
Навсегда, навсегда,
Навсегда…
Ночь подходит к середине,
И поет ночная птица,
Только знаем, нам отныне
Невозможно разлучиться.
Никогда, никогда,
Никогда…3
Сатир чувствовал, как обжигает его лицо Белкино дыхание, как по его щекам ползут ее горячие слезы, и что-то просыпалось в нем, какие-то родники открывались в груди, толкаясь изнутри, размывая коросту, запекшуюся на душе от долгого одинокого путешествия в пустоте. И все вокруг словно бы становилось невесомым, будто бы Белка клялась ему, что счастье возможно, и он верил ей.
Под утро Серафима возвращалась обратно, насухо вытерев лицо, чтобы никто не догадался, что с ней происходило ночью.
До начала весны жизнь шла неторопливо и немного скучно.
А вот когда на московских улицах потянуло влажным будоражащим ветром, когда сосульки на крышах вдруг стали расти не по дням, а по часам, когда в мелких лужицах детскими голосами заверещали купающиеся воробьи, произошло несколько событий, после которых жизнь неудержимо рванула вперед, словно прорвавшая плотину горная река.
На одну из встреч с Йоном Белка пошла в одиночку. Тимофей немного приболел, а Эльфа одолела непробиваемая меланхолия, и он, несмотря на все уговоры Серафимы, решил остаться дома. С прогулки Белка вернулась в необычно задумчивом настроении, но никто на это внимания не обратил.
— Как Сатир тут себя вел? — поинтересовалась она.
— Тихо. Стоял посреди кухни, шевелил пальцами, смотрел куда-то в землю.
Белка села на край дивана, черные иглы ее волос закачались медленно и немного устало.
Когда все уснули, она снова пришла к Сатиру, и они до самого рассвета простояли обнявшись.