достанет из котомки безымянной
и щелкнет пароход или закат
или на пляже негра с игуаной.
А раньше не меняла города,
не проводила ночи на вокзале,
и если бы ей это рассказали,
она бы не поверила тогда.
Но кто же знал, что смертные летают,
что их волна воздушная несет,
что жизнь такую легкость обретает,
что смерть такую легкость обретет.
Лето 1996, Нью-Йорк
* *
*
Вадиму Месяцу
Там, за старым вокзалом, за огромной поляной,
где играют в бейсбол, за кладбищем старых машин,
где гуляет ветер, большой и пьяный,
но обычно гуляет не он один, —
там открываются взгляду широкие мутные воды,
и статуя Свободы видна со спины,
и стоят на приколе старые пароходы
от зимы до лета и с осени до весны.
Тут жил парусник, твой веселый однофамилец,
да, видать, куда-то уплыл по весенним волнам,
и теперь его место у пристани занял красный эсминец.
Мы подумали: значит, скоро пора и нам.
Мы смотрели Свободе в спину, и было странно:
мы думали: отчего она так зелена?
И зачем нужна такая большая поляна,
и зачем на реке такая большая волна?
И, дивуясь на все эти дивные дива,
мы стояли и долго и молча смотрели туда,
где впадала в зловещий Хадсон таинственная Ист-Рива
и тяжелой волной набухала речная вода.
Июль 1996, Нью-Йорк
Письмо в Россию
Здесь щебечет американская птица,
перебегает дорогу американская кошка.
А ночами такое снится,
что становится тошно.
Все это очень странно: мрачные города,
ласковые звери, призрачные озера, —
вся эта сладкая, лакомая еда
для непривычного взора.
Равнины штата Огайо скучны и плоски.
Пенсильванские горы невысоки.
А над хайвеем березки роняют слезки,
и у обочин в траве горят светляки.
В отдельных местах океана тут очень мелко.
А в городах на крышах растут леса.
И скачет по тротуару американская белка,
и летает синяя птица*, и прочие чудеса.
Июнь—ноябрь 1996,
Нью-Йорк — Москва
* *
*
— Что вы тут ходите, mam?
Что вы смотрите из-за угла?
Что-то ищете? — Не совсем.
Просто я здесь жила.
— Что вы тут бродите, miss?
Бродите вверх и вниз,
бродите вкривь и вбок,
вдоль, поперек...
— А просто я здесь жила.
Только весна была.
Только вот этот склон
еще не был от инея бел
и вот этот платан
только-только зазеленел...
— Что ж вы тут ходите, girl,
в длинном осеннем пальто?
Вас не помнит уже никто,
да уж и снег пошел,
и колокол зазвонил...
— Нет, никто меня не забыл!
Я же помню, как здесь жила
целых три длинных дня.
Я же помню: вино пила,
ходила загорать на Гудзон
и все любили меня:
и она, и он...
— Ну и что вы тут ходите, honey,
со своими стихами,
со своими неясными, длинными
и запутанными делами,
и со всеми своими мужьями,
с дорогими друзьями,
с полоумной ухмылкой,
с обкусанными губами?
— Да нет, я так, ничего...
Просто люблю вспоминать.
Просто через неделю мне уезжать.
Просто хочу с собой кое-что отсюда забрать.
И когда-нибудь это все
еще как пригодится мне:
эта осень и этот свет,
сталь Гудзона и звон
заиндевевшей травы,
этот якорь под фонарем
и Манхэттен на той стороне.