Третьей героиней концертного исполнения (а с точки зрения газетных критиков, безусловной примой) оказывается Памина в исполнении английской сопрано Люси Кроу, сдержанной и пылкой одновременно. Прочие исполнители остаются на подхвате, стараются, добиваются органического единства с оркестром и с хором, работая на общий результат.
Очень часто (вот и сегодня) во время исполнения случаются такие, что ли, окошки или же двери, когда всё и все вдруг совпадают, сцепляются в едином порыве и, точно окно отворяется или же через приоткрывшуюся дверь веет иной какой-то, более высокоорганизованной и одухотворенной жизнью — так что слезы выступают. Выступают не из-за перипетий сказочного сюжета и даже не из-за красот стиля (хотя гений Моцарта, безусловно, подстегивает восхищение), но из-за удали, наблюдаемой из зала, когда у исполнителей все складывается, все получается и им самим нравится и заединство, и то, что выходит. И тогда, помимо взаимоподдержки, они посылают эту радость в зал, отчего все начинает вибрировать и искриться. Даже воздух.
Вероятно, концерты и следует измерять мгновениями таких пограничных состояний, приступов «здесь-бытия», без остатка заполняющих зрительный зал твоего собственного тела. Когда это происходит, ты тоже становишься частью этого процесса, совпадая не только с музыкантами, но и со зрителями.
Такие состояния, помимо прочего вызванные еще и отсутствием автоматизма в исполнении и подлинным проживанием внезапно укрупнившегося и набухшего мгновения, не бывают частыми и длительными, тем не менее парочка таких «приходов» делает концерт и обеспечивает задел послевкусия.
Сегодня таких приступов и приходов, когда оберточная бумага обыденности словно бы прорывалась голосами и смычками, случилось несколько. Будничность странным образом воссияла, чтобы объяснить, что «Волшебная флейта» — это не только жанровый прообраз прокофьевской «Любви к трем апельсинам», но еще и их «Щелкунчик», рождественский и праздничный, стоит только захотеть.
Среда. Моцарт, Глиэр, Скрябин
Иногда достаточно одной улыбки, чтобы концерт пошел по нарастающей; еще не начали играть концерт Моцарта для флейты и арфы, а вот выбежал солист Максим Рубцов, начал разминать губы — и сердцу стало веселей.
Перед началом концерта для арфы, флейты и камерного состава на авансцену выбежал веселый и раскованный парень, которого распирало от радости и предвкушения; подмигивая коллегам и самому Плетневу, он, кажется, растопил ледяное настроение даже самого Маэстро: Плетнев заулыбался и потянулся к флейтисту, который играл как пел.
Подвижный и раскрепощенный, Рубцов обращался с флейтой как с гитарой, ритмично дергался и только не танцевал, точно он не на ответственном мероприятии, но едет в метро, на ушах наушники и слушает он что-то очень драйвовое.
Похожим образом вел себя на сцене (с учетом всех условностей сравнения) Меркьюри, который точно так же светился изнутри и перекачивал через тело огромные потоки энергии.
Музыканты из оркестровой ямы не испорчены вниманием, в них нет поведенческих штампов, свойственных виртуозам. Демонстрируя удаль, они смущаются и не знают, как себя вести. И в самом деле, кто знает, как должен себя вести солирующий флейтист?
Арфистку Светлану Парамонову не видно из-за инструмента, духовики в следующем опусе будут сидеть на стульях, а вот флейтист стоит и гнется, точно ива, и играет как умеет...
...Моцарт просвистел в одно мгновение; затем вышла дюжина духовиков, ведомых английским кларнетистом Майклом Коллинзом, для того чтобы сыграть еще один моцартовский опус.
Стал очевидным замысел: показать людей, которых обычно не видно, ведь духовиков и тем более арфистку и флейтиста заслоняют колосящиеся поля смычковиков.