— Ты сбавь пафос. — Синдерюшкин махнул рукой, будто отгоняя
муху. — Не так всё ужасно. Некоторые спортсмены возвращаются. Кто-то вернулся из лагерей или с фронта, а четыре года войны — это не желаемый никем дауншифтинг вовсе без всякой добровольности. Ну и в науке всё тоже зависит от отрасли. Математика — это наука самых ранних достижений, теоретическая физика немного попозже, экспериментальная ещё позже… Хотя мозги с возрастом тупеют у всех, шансы есть. Шансы всегда есть.
— Но всё равно это немногие. Исключения всегда есть — но что они подтверждают?
— Немногие, да. Но что-то они нам говорят, эти исключения.
— Дауншифтинг — штука добровольная. А балетный танцор нам и вовсе говорил о вынужденном. Не о переоценке приоритетов, когда на полпути к вершине понимаешь, что карабкаться незачем, а о жертвенном спасении. Кормить в пути никто не обещал.
— Всё равно хода назад нет. Просто у разных специальностей разная точка возврата. Есть люди, что от перемены не пострадают, они были случайно на прежнем месте, точь-в-точь как советские инженеры, которых было избыточно много. А есть те, что как спортсмены, — его дисквалифицировали на пять лет, и он, по сути, навсегда вычеркнут из большого спорта. “Возвращение в большой спорт” вообще-то происходит не с позиций грузчиков или поэтов, а означает то, что человек тренируется в провинциальных клубах как профессионал, то есть как бы существует
в спорте “малом”, выступает на соревнованиях, но не выступает по каким-то причинам на международных состязаниях.
Весенний ветер дул нам в спины, а в водосточных трубах гремел опадающий лёд.
Собственно, мы шли забирать посылку из-за границы. Надо сказать, что не знаю, как Синдерюшкин, но я испытывал благоговение к посылкам из-за границы ещё с давних времён. Тогда эти посылки передавали уехавшие, казалось навсегда, люди. Это были приветы будто с того света. Что, ты, дорогой читатель, не будешь испытывать благоговение к посылке из царства теней, где Дант и Вергилий, где Рабле и Дидро, Давид и Голиаф, не помню кто ещё? Будешь. Будешь-будешь. Вот и я испытывал.
Ну и дребезжащее бормотание стариков: “Эта чашечка хранит тепло рук Анатолия Сергеевича” — усугубляло впечатление. Посылка была вовсе не мне, а другим каким-то доживающим своё старикам, что коротали век без статуи Свободы. Они жили неподалёку, у Трёх вокзалов. Отчего именно я должен служить курьером на этом отрезке — было непонятно. Но только длина пути примиряла меня с участью заложника.
Мы поднялись по гулкой лестнице старого подъезда (впрочем, довольно чистого) и позвонили в дверь. Открыла дверь пыльная старушка, хотя по телефону со мной говорил довольно задорный девичий голос.