Однажды лорд сводил меня в свою палату лордов. Разумеется, когда там никого не было. Показал мне свое место с табличкой, ближе к концу одного из рядов стульев, расположенных вдоль стен длинного зала. Посередине был проход, который вел через весь зал к стоявшему на возвышении креслу, где заседала, когда надо, королева.
Я подошла к королевскому креслу, потрогала лежавшую на нем жесткую подушку. Лорд уселся на один из стульев в зале, откинулся на спинку, привольно разбросав в стороны длинные ноги, и сделал вид, что спит, даже всхрапнул слегка. Это он показывал свое бесцеремонное отношение к этому высокоблагородному месту.
— А что, если я сяду в королевское кресло? — спросила я с некоторой робостью.
— Садись, — ответил он, не открывая глаз. — Побудь немного нашим сувереном.
Я взошла на постамент и уселась.
— Ты смотришь на первую еврейскую королеву Великобритании, — заявила я торжественно, — склонись к ее ногам!
— Тоже мне диковина, — ответил лорд Эдвин, по-прежнему с закрытыми глазами. — У нас уже был один такой.
— Дизраэли? Так он же не король был. К тому же крещеный.
— Не все ли равно. Один черт, — пробормотал лорд и, кажется, действительно задремал.
Но это было позже, когда я уже получше говорила. А пока тетя пыталась отвадить меня от черного ямайца:
— О чем ты можешь с ним разговаривать? О философии, которую он якобы изучает?
Я знала, что не “якобы”. Его койка в общежитии огорожена была целой стеной философских сочинений на разных языках. Но разговаривать с ним о философии — куда мне, полной невежде. Мы говорили каждый о себе. Он о своей Ямайке рассказывал мало и неохотно, больше расспрашивал меня про жизнь в Советском Союзе. Ясно было, что семья его небогатая, живут в маленьком городке, отец жестянщик, мать при детях, которых семеро, и всех их родители, надрываясь, хотят выучить и вывести в люди. Старший брат в Штатах, работает там и помогает родителям, одна сестра вышла замуж здесь, в Англии, а остальные — мелюзга, еще в школе.
Зато расспрашивал меня Лерой со страстью. При малейшем намеке в моем рассказе на что-то плохое, происходящее в СССР, он трогал меня за руку, останавливал, говорил:
— Ты посмотри в своем словаре. Ты, наверно, не это хотела сказать. Такого в Советском Союзе быть не может.
— Почему не может? Очень даже может, на каждом шагу.
— Нет, ты ошибаешься. Такого там быть не может, потому что от этого людям плохо. А в Советском Союзе все делается для блага людей.
— Откуда ты знаешь? Ты там бывал?
— Нет, но мечтаю побывать. Мечтаю поехать туда жить, только это, говорят, очень сложно.
— И благодари Господа, что сложно.
— Да почему же?
— Не желаю тебе повторить судьбу моего отца. Он тоже мечтал... И поехал...
— И что?
— И увидел, испытал все то, чему ты не хочешь верить... А вернуться к себе в Австрию уже не мог.
— Почему? Денег не хватало?
— Да при чем тут деньги?!
Объясняй не объясняй — все равно не поймет. И не поверит. Разговор заходил в тупик, но мы не ссорились — начинался киносеанс.
Впрочем, ссорились, и даже дважды. Первый раз, когда заговорили об антисемитизме в России. Лерой уверял меня, что я это выдумала нарочно, чтобы его подразнить, что антисемитизм там просто невозможен, там все равны, независимо от нации, расы и цвета кожи.
— Ну, ты, с твоим цветом кожи, будешь там особенно равным, — сказала я, раздражаясь от его упрямой, непробиваемой наивности.
— Ты что, хочешь сказать, что там плохо относятся к людям с моим цветом кожи? Никогда не поверю.
— Вот-вот. “Не поверю”. Хотя что я говорю — конечно хорошо относятся. К тем, у кого папаши богатые, всякие там царьки и вожди африканские с толстыми кошельками. Их сыночков любят, хоть и черные. Для этих даже университет особый создали, лишь бы платили.
Лерой был человек воспитанный и сдержанный. Он не стал спорить и ругаться, а просто сказал:
— Извини, больше на эту тему я с тобой говорить не хочу.
— А, боишься, что вдруг поверишь?
Тогда он встал, положил на стол деньги и билет в кино, сказал: “Жду тебя в зале” — и вышел из кафе.
Не знаю, назвать ли это ссорой. После кино он проводил меня до электрички и по дороге вполне дружелюбно обсуждал со мной фильм.