— Скажите ей, что я для нее сделаю все. Чем она заболела? Может, нужны врачи, лекарства?
— Ничего, ничего, — бормочу я, не веря ушам своим. Я ухожу спокойной, он не в курсе, и знать ему лишнего не надо. Неожиданно он меня догоняет и берет за руку. У него абсолютно не его лицо: на нем слишком много влажных глаз и мокрых ресниц.
— Скажите ей, — говорит он, — что я скотина. Я для нее на все готов. Нет ничего на земле, чего бы я не сделал для нее.
— Вы это уже сказали, — отвечаю я, наблюдая рождение и взбухание вод.
Увы! Смешно, но над этим нельзя посмеяться. Не отъюморить никакому Хазанову. Стоит перед тобой сама искренность и честность, бери ее хоть горстями, хоть лопатой. Саму эту редкость нашей жизни.
— Скажите ей, прошу вас.
— Скажу, — отвечаю я.
Но смех все–таки настиг меня на улице. Мой собственный подловатый смех. Он тихо себя вел где–то в печенках, а по ходу моего движения все–таки поднялся к самому горлу.
— Деньги собирали, дуры, — клокотал он где–то в районе хронического ларингита. — А человеку надо было всего ничего — полюбить за так.
Я смеюсь громко. Более бездарной ситуации свет не видывал.
Бомжа выпустили. Он инвалид, без кистей рук, и ударить бутылкой не мог. Ногой, головой — пожалуйста, но не бутылкой. Милиция склонялась к тому, что хромая Нащокина споткнулась на порожке кабины и ударилась головой об угол фанерного ящика, который кто–то ленивый выставил в лифт, как на помойку. Я видела этот ящик. Он стоял очень далеко. Но я могу забыть эту мелочь навсегда. Потому что все остальное получается вполне складно. Порожки же у лифта на самом деле есть. И есть тяжелая ортопедическая обувь.
Но остается недобитая Нащокина. Она оклемается и скажет правду —и будет права. Сколько может стоить ее молчание, чтоб прошла простоватая, но убедительная версия милиции с порогом и ящиком? Я понимаю, что узнавать это предстоит мне. Сашке–дуре нельзя появляться ни в больнице, нигде. Значит, я. И я навожу справки о писательнице. Делаю все дотошно. Читаю Нащокину.
О, скудоумие и худосочие человеческой жизни! Нащокина проиграла всю гамму социалистического возвышения, не отклоняясь ни на единую ноту в сторону. Деревенская школа и серебряная медаль. Геофак пединститута. Корреспондент “Комсомольской правды”. Пять книг типа “брошюра” под славной рубрикой “Советский характер”. Приглашение на работу в ЦК ВЛКСМ — апофеоз этого периода. Комната в гостинице “Юность” с видом на кладбище, куда захаживал к ней земляк из Воронежа, тамошний комсомольский вожак, по простой мужской нужде. Она — так запомнились истории ее жизни — тогда верила в любовь. Она не была полное чмо, после воспевания советского комсомольского характера она исхитрилась кое–где проговаривать правду. Про одну передовую малышку, которая долго носила триппер, не зная, что это такое. Другая героиня после целины страдала недержанием мочи, которое настигало ее в местах блистательных — типа Кремлевского Дворца или только–только открытого Дворца пионеров, где ей приспичило присесть прямо перед зеркальной стеной. Девчонку эту где–то на перегоне Новосибирск — Омск трахнули сразу три секретаря обкома большого промышленного края и своротили ей набок нежный мочеточник. Правда, в сочинениях Нащокиной это были не секретари, а уголовники, но я ведь тоже что–то знала про ту жизнь, какую–никакую правду. Кто бы посадил в СВ девочку из ЦК вместе с уголовниками? Подробности Нащокина вспоминала очень хорошо.
Нащокина так и не вышла замуж. В ее сочинениях полно больниц и операций, полно стыдных медицинских подробностей. Она быстро получила однокомнатную квартирку и какую–то ведомственную премию за сборник рвотных публикаций под самыми важными рубриками: “Навстречу тому и сему”, “В мире всегда есть место тому и сему” и прочей хренью.
Теперь вот уже почти старуха. Лежит с пробитой головой, потому что черти ее принесли за “Чеддером”. Что у нее тогда в Раисиной лавке щелкнуло в голове, я пока не знаю. Может, и ничего особенного, если она в своей жизни и не то видела. Она была Великая Лгунья и Великий Правдист, эта Нащокина. В своих книгах она получала оргазм от держания веревочек для поднятия флагов, был оргазм от сомкнутых под зеленым сукном коленей, потому что рядом был треугольный разворот коленей Евгения Тяжельникова. У него тонкие ноги и маленькие коленки. Чья–то мужская рука охватывает их без растопыривания пальцев. Невидимая жизнь подстола. Там остро пахнет вокзальным сортиром. Как это могло проскочить в книге? Как? Видимо, Нащокину не читала цензура. Нащокина была своя в доску и не могла выдать ничего такого... Но женщина выдавала, выдавала... Личного? Примеченного? Своего? Чужого?