Автор назвал свою статью “Философия для внутреннего употребления” и начал с того, что “русская философия как тема и лозунг исчезла с горизонта общественной полемики и перестала занимать интересующуюся публику”. “Для национал-большевистских идеологов геополитики и православных фундаменталистов вся линия мыслителей от Соловьева до Лосева — это декадентский прозападный феномен, оторванный от „истинного” православия и монархически-коммунистической преемственности великой империи. Лишь консервативная революционность евразийства находит еще применение в творческих мастерских национал-патриотов. Для авторов же, работающих в западном дискурсе, русская философия уже давно перестала представлять какой-либо интерес, ее почти сразу сочли не имеющей отношения к „актуальной” мысли и объявили сугубо прошедшим явлением, которое невозможно связать с импортируемой традицией. В этих кругах русская философия воспринимается подобно провинциальной родне — вроде и показать стыдно, а избавиться совестно”.
Но при этом это самая пропагандируемая сегодня, более того, ставшая отдельной университетской дисциплиной часть культурного наследия. В принципе, это нормально, закономерно, когда “некий круг интеллектуальных занятий институционализируется, превращается в научную отрасль и получает свое место в номенклатуре философских наук. Но, как считает автор, в том-то как раз и парадокс, что таким институциональным статусом наделяется дисциплина, по своему когнитивному содержанию равнозначная астрологии или алхимии”.
Доказательству этого суждения и посвящается статья. Автор знакомит с итогами своей попытки “уточнить, каковы фундаментальные сомнения в отношении всех трех составляющих названия история русской философии ”.
“История...” ли?
“История философии имеет смысл в постоянном сопряжении с продолжающимся процессом организованной философской рефлексии”, но “„русская философия” рассматривается даже ее историками как некий сугубо прошедший и завершенный феномен... сегодня мы не встречаем никаких попыток всерьез воспользоваться в современных философских построениях наследием этой традиции. Напротив, усилия критической рефлексии наследия... встречаются представителями дисциплины в штыки как „очернение” устоев самобытности. А то массовое и почти маниакальное повторение расхожих формул русской религиозной философии — „онтологизм”, „софийность”, „антропологизм”, „историософичность” и проч., — которое заполняет нынешние раздумья о русской духовности, демонстрирует как раз полное отсутствие работы по переводу этих формул на язык современных проблем”.
Основные представления об “истории русской философии” возникли, по мнению Плотникова, не “в пространстве исторического сознания, а в пространстве мифа. Причем мифа о „русской философии”, созданного в эмиграции участниками духовного движения начала века и ныне определяющего всю систему оценок и предпочтений... Этот миф отложился во всех исторических компендиумах Зеньковского, Лосского и их последователей (Левицкого, Полторацкого)... И он же вплоть до мельчайших деталей воспроизводится во всех новейших учебниках и курсах по истории русской философии”.
“...русской...” ли?
“Если национальный предикат составляет главное основание легитимности русской философии, то следовало бы рассматривать эту дисциплину наподобие „identity studies”... Тогда она заняла бы место в рамках некоего свода знаний о русской национальной идентичности и ее исторических формах... Однако даже в деле прояснения специфики национальной идентичности эта дисциплина вряд ли может дать какой-либо прирост знания, поскольку ее основные формулы скроены по совершенно архаической модели постромантической идеологии XIX века с ее „народными духами”, „национальными характерами”, „душами”, „мировоззрениями” и прочими тавтологиями, полученными в результате скудных индуктивных обобщений, а затем используемыми в качестве универсального средства объяснения исторических явлений. Как раз при уяснении деталей формирования национальной идентичности в связи с политикой, языком, религией русская философия оказывается на удивление беспомощной. Ни исследования русской идентичности в рамках многонационального государства, ни изучения специфики русского философского языка, ни, наконец, анализа истории православия в его взаимодействии со светской культурой она дать не в состоянии”.