— Оля, зачем же ты ходишь ко мне, к такой блаженненькой? Ведь это не дружба. Ты меня жалеешь? Но я тебя ведь тоже жалею… Оля, а если война начнется, ты тоже будешь стараться «получше» устроиться?
— Ну, во-первых, как начнется, так и кончится, как финская. — И пропела: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой…» — А во-вторых, особенно в войну-то и надо уметь прожить…
— Оля, а вот в Политпросвете я много чего узнала о финской от Саши Смирнова и Сережи Богданова… Эти мальчики смерть видели, а мы с тобой бегали по Ленинграду с жетончиками на груди… Саша говорит, что будет новая война — страшная и длинная… Так как же?
— А так же! По твоим рассказам о Саше выходит, что он тоже блаженненький — кроме книжек, ничего и нет у него? Ну и дружи с ним!
Разошлись недовольные друг другом. И больше я не вела с нею задушевных разговоров до того страшного новогоднего дня, когда Саша Смирнов пытался покончить жизнь самоубийством.
Саша был пессимист. Такую же и литературу предпочитал. Варился в своем соку, друзей и родных не было. Не отошел еще от увиденного, познанного на фронте. Общежитие, люди кругом, а он сам с собой, со своими мрачными мыслями. И не к кому пойти… Жил на стипендию, скудно. Но все это я поняла позже, когда навещала Сашу в больнице, а в школьном коридоре студенты шептались, завидев меня: «Вот из-за этой девчонки Сашка сиганул с пятого этажа!»
Мне исполнилось в ноябре 1940 года 18 лет. Дни рождения мои никогда в жизни никем не отмечались, никаких знаков внимания ни от кого я не получала в дни рождения и, конечно, сама не держала в голове свою дату — 25 ноября: день, как все дни. Не было так, чтобы я вдруг себе сказала: «А завтра мой день рождения» — или: «Ах, а ведь неделю назад был мой день рождения!» Что у каждого человека раз в году праздник — день рождения, — узнала от Саши. 25 ноября 1940 года я получила первое в жизни поздравление с днем рождения — от него.
Моя реакция его рассмешила.
— Каждый когда-то родился; подумаешь, важность какая… Нашел, с чем поздравлять. А ты как узнал, что я родилась сегодня?
— Еще в октябре в школьной канцелярии помогал разбирать документы и взял на заметку.
В этот день Саша был оживлен. Дал очередную книжку, которую надлежало прочитать «не спеша и внимательно». Дома я обнаружила в книге конверт, адресованный мне. Письмо от Саши. Оказывается, Саша «не живет, если не видит меня… По утрам сидит у окна и ждет, когда я буду входить в школу; вечером, тоже из окна, провожает меня взглядом, пока я не сверну за угол, уходя домой или еще куда-то». И стихи. Чьи? Его?
«Первый» день рождения, первое письмо… первое признание. До сих пор мне в голову не приходило, что я могу кого-то заинтересовать в этом плане.
Нравился ли мне кто-нибудь? В четвертом классе, в деревне, нравился одну зиму Гошка Морозов. За мальчишескую отчаянность, независимость. Когда катались с горки на рыдванах (такая обледенелая скамейка), я старалась обязательно подсесть. Нравился преподаватель анатомии в медшколе. Девчоночья влюбленность. Вот и все!
Значит, я Саше нравлюсь? Как товарищ? Или как?
На другой день Саша смотрел на меня изучающе, выжидательно, вопросительно. Я же вела себя так, будто не было письма, и это не был наигрыш.
Но что-то стало мешать прежней дружбе, исчезала у обоих товарищеская непосредственность, простота при встречах в классе, в библиотеке, на наших практикантских школьных вечерах, на собраниях. Нередко во время урока он оборачивался и задумчиво, грустно смотрел на меня, прижав подбородок к плечу. Мне неловко было от этого взгляда, и я делала вид усердной ученицы, занятой делом.
Однажды в актовом зале девчонки затеяли игру в «цветочный флирт» (кто-то принес бабушкины картоночки и другие атрибуты этой игры). Один другому передает картонку, называет цветок, и надо прочитать текст, отнесенный к названию этого цветка. Саша завел со мной цветочный диалог: все названные им цветы означали его неравнодушие ко мне. Я отвечала цветками, которые уводили от этой темы.
Но ни разу Саша не предпринял попытки проводить меня или куда-то пригласить. Если на переменке я вместе с ребятами и девчонками выходила на улицу, Саша неизменно усаживался в коридоре на подоконник и смотрел на нас из окна. Потом говорил, что внушал мне из окна: «Подними взор на окно, посмотри на меня», — и я якобы смотрела, вернее, взглядывала. А на его лице блуждала «улыбка Моны Лизы».