Отдых в Ровно осуществляется по обычной программе. Срезая шляпку подберезовика или объявляя мизер, я возвращаюсь мыслями к будущему.
Не всеобщему светлому, а к своему — неопределенному.
Отца, в мои дела не вникавшего, занимает политика. Особенно в международном разрезе: на орехи достается и Брежневу, и Рейгану.
Мать ощущает мою маету, спрашивает, но я отнекиваюсь.
Неожиданный звонок Олежки из Москвы:
— Тут тебя народ в партийные секретари сватает.
— Ты вчера не того?
— Обижаешь.
Выхожу на балкон и тупо смотрю вниз, где под надежной яблоней отец с приятелями — бывшими защитниками государственной безопасности — стучит костяшками домино.
В сентябре в редакции ожидается отчетно-выборное собрание, а я состою в партбюро.
Однажды мне даже доверили председательствовать на собрании.
— Хвост пистолетом! — подбадривал инструктор райкома, доставая из ящика самоучитель “Как вести собрание”. — Тут все написано.
В брошюрке с грифом “Для служебного пользования” было напечатано, что надлежит говорить председательствующему — не отвлекаясь:
— Есть предложение начать собрание. Кто за? Против? Воздержался? Единогласно!
И так — по каждому вопросу:
— За? Против? Воздержался? Единогласно!
Блажен, кто верует, что все это кануло в Лету…
Вернувшись в столицу, бросаюсь в объятия друзей.
Обнявшись, как родные братья, мы шагаем по осеннему Тверскому в Дом журналиста.
Если хватает купюр, поднимаемся в ресторан. С меньшим достатком спускаемся в пивбар.
Дым коромыслом, гул, байки, мелкое диссидентство, фальшивые истерики, море бравады.
Под занавес ночи, останавливая такси, падаем на капоты, как на амбразуру…
Глядя на мои утренние мучения, жена вздыхает:
— Если бы ты знал, что вчера нес!
В редакции не жизнь — кадровый пасьянс.
Народ продолжает пророчить мне партийную карьеру, но, кажется, подобный поворот не входит в планы Главного.
Кто знает, чем бы все обернулось, не натолкнись на меня в коридоре вызванный из Варшавы собкор Ермолович.
— Как вы тут? — дипломатично поинтересовался почивающий на лаврах Николай Николаевич — его назначили членом редколлегии.
Я развел руками.
— А как вам Варшава? — внезапно спросил Ермолович.
Я оторопел:
— Съесть-то он съест, да кто ж ему дасть!
— Не скромничайте, — дружески улыбнулся “поляк”.
Утром трубку разрывает бас Новикова, заместителя Главного:
— Что ты там комбинируешь? А ну зайди.
Не поздоровавшись, спрашивает:
— Ты действительно хочешь в Варшаву?
Я молчу.
Новиков тянется к красному телефону:
— Петр Федорович, он у меня. Хорошо, сейчас.
Покачиваясь, как утка, Алексеев ходит по кабинету, запрокидывает покрытую перхотью голову, сверкает набухшими стеклами окуляров и пророчествует:
— Польша — это же так интересно!
Я весь в отца.
Уезжая в командировку — всего-то на два дня, в район, — он с утра терзал маму:
— Поезд уже отходит!
С годами и я, покидая дом, стал паниковать.
Тем более — на этот раз.
Не в район собрался — в заграничную, хоть и братскую, страну.
Не на экскурсию — работать; как это выглядит, я понятия не имел.
Не на пару деньков — минимум на три года...
Провожался — под лукавые тосты, слезливые целования, бессмысленные наставления.
— Главное, старик, — тарахтит Олежка, — ничего из себя не изображай. А с какой стати? Курица — не птица, Польша — не заграница.
С удивлением смотрю на друзей. Они будто за стеклом, по которому струится вода.
А я уже ТАМ.
Для начала отправляюсь один — осмотреться.
Поезд отходит от Белорусского вокзала и называется “Полонез”: сразу ясно, куда его несет.
Оглушенный прбоводами, я гляжу в окно, прикидывая, какие проблемы ждут меня за Бугом.
Что, собственно, я знаю об этой стране?