По понедельникам — иезуитство.
К 9.00 — после двух выходных! в обязательном порядке! — приглашают в посольство.
Токуют в зале, где специально обработанные стены исключают возможность подслушивать.
Все равно конспирируются: Польша — “страна пребывания”, поляки — “друзья”.
Друзья считают… друзья недооценивают… у друзей проблемы…
Посол, бывший белорусский премьер, сидит монументом. Прозвище ему дали — в самую десятку! Вроде ничего общего, а до чего ж подходит — Дуче.
Посольские делятся на три категории.
Карьерные дипломаты модно одеты и прилично говорят по-польски.
Те, кто под “крышей”, развязно общительны.
Остальные — молчаливы, затравлены и в серых костюмах. Приехали вслед за Дуче и говорят с певучим испугом.
Жен корреспондентов пригласили на прием, чтоб — заодно — помыли посуду.
Вечерами все сидят по домам: ни в кино, ни в театр.
Злотые меняют на чеки Внешторга. Копят на машины.
Из отпуска везут чемоданы консервов. Все равно недоедают. У детей случаются голодные обмороки.
КУРИЦА — НЕ ПТИЦА…
Пока не прибыло семейство, мое одиночество скрашивает Саня. Заглянет по-приятельски, — шагает на кухню, достает из кейса, хотя у меня тоже есть, в холодильнике.
Режем колбасу. Я жарю глазунью. Саня смачно закусывает и водит меня коридорами новой жизни.
Если засиживаемся, звонит его верная Татьяна:
— Вы там не очень?
Саня со мной раскрепощается.
В отличие от других, которые могут догадываться, я — знаю.
Не за красивые же глаза его после журфака отправили в Штаты, в аспирантуру какого-то университета?!
Я на американских аспирантов в общежитии на Ленгорах насмотрелся. За версту несло разведкой. А Саня чем хуже?
Меня самого — два раза совращали.
Сначала — на факультете, потом — в редакции.
Рыжая Валентина, секретарь учебной части, отловила в коридоре и потащила к себе. Там, смущаясь, представила невзрачному человеку с размытыми чертами и удалилась.
Безликий товарищ завел туманный разговор, спрашивал, как я отношусь к работе за границей. Напирал, что я подхожу по характеру, внешности, что они знают про отца.
Пришлось притворяться наивным.
Сказал, что на меня пришел вызов из большой газеты, что главным там — Аджубей и что я давно мечтал работать исключительно под его неослабным руководством.
Товарищ, услышав про зятя Никиты Сергеевича, вздохнул, пожелал удачи и ретировался.
Во второй раз — уже в редакции — отбояриться было сложнее.
Такой же неразличимый собеседник вцепился, как клещ, хоть изъяснялся полунамеками.
Я тянул с ответом. Сказать “нет” не хватало духу.
И вдруг — эврика! — вспомнил про очки.
Когда я под стол пешком ходил, на правом зрачке появилось бельмо. При немцах было, в оккупацию, а тогда — да еще в деревне — какие врачи!
По совету старух мама вдула в глаз сахарную пудру. Бельмо пропало. Но зрение…
Я скорчил скорбную мину, намекнул, что не исключена полная потеря, и от меня отстали.
Иногда пытаюсь представить, какой Штирлиц из меня получился бы, но ничего, кроме нелепых паролей, в голову не приходит…
Поглощая глазунью, Саня жалуется на коллег:
— Думают, я в их рюмки заглядываю. Идиоты! Не было печали.
Первое задание. Срочное. Взять интервью у Брыльской.
Сначала растерялся. Потом узнал адрес и телефон.
Согласилась с удовольствием. Назначила на вечер.
Я — к палочке-выручалочке.
— Конечно подвезу, — пробурчал Саня.
Высадив меня в новом микрорайоне, приятель умчался по своим секретным делам.
Стою, кручу головой: все дома одинаковые.
Вспомнил героя “Иронии судьбы”: еще не туда попаду.
Нашел!
Пани Барбара смотрит с удивлением.
А все мое старое, “райкомовское”, до пят, пальто! И — дурацкая шляпа.
Пробую отшутиться:
— Вам легко будет запомнить мое имя.
— Почему? — удивляется.