Зачем?
Присмотревшись, понял. Старик упорно передвигал тело к пустой бутылке, торчавшей из снежной горы.
У киоска ни души.
Когда спрашивают газету “Жиче Варшавы”, второе слово не произносят.
— “Жиче”, — говорю.
— Какая жизнь, проше пана! — таращится Богуслав, хозяин киоска. — Нет никакой жизни.
— Еще не привезли?
— А что пан редактор хотел? Они хлеб развезти не могут!
Увидев меня впервые, Богуслав не скрывал удивления: пан совершенно не похож на пана Ермоловича!
Не от него первого я это слышал и злился: почему я должен быть на кого-то похожим?!
Богуслав уже в годах, но выглядит молодцом. Впечатление меняется, когда он выходит из своей будки: поскрипывающий протез, палочка в руке, одышка.
Глядя на него, я вспоминаю Михаила Владимировича, нашего учителя словесности. После ранения ему ампутировали ступни, и он ходил с тростью, элегантно выбрасывая ее вперед.
Однажды в годовщину восстания мы столкнулись с Богуславом в пивной.
Он разговорился:
— Я в специальную группу входил. Ликвидаторов. Не дай Господь...
Профессионально осушив кружку и смахнув пену с верхней губы, продолжил:
— Мы ликвидировали провокаторов. Помню, как пристрелил потаскуху. Она двух наших выдала немцам. Упала, обхватила мои колени. А я что? Молодой! Нажал курок — и готово. Теперь снится, курва…
Наконец стихия выбилась из сил, и об острой атаке зимы забыли.
Терпел я, терпел и в конце концов занялся ремонтом своей “Волги”.
У нее дырявый глушитель, и она ревет, оправдывая прозвище: самый легкий в мире танк.
В Варшаве первый месяц я к машине не подходил.
За руль силком меня усадил Прокофьев, оператор Центрального телевидения.
Ездили с ним по утрам в воскресенье, когда героический город дрых почем зря.
Затем я приступил к самостоятельным вылазкам. За мной увязывался Егорка.
— Сына угробишь! — волновалась жена.
Выезжаем на рассвете.
Мост через Вислу, по набережной, дальше — широкие, в асфальте, аллеи вокруг огромной арены.
У стадиона — переходный период: спортивным сооружением уже перестал быть, а барахолкой — еще не стал.
Я наматываю круги.
Егор просится на колени, чтоб подержаться за руль — на ходу.
— Нельзя, — огорчаю любимого сына.
Он сопит, вот-вот заплачет. Вдруг спрашивает:
— Пап, а ты шофер начинающий или кончающий?
Ах ты мой сероглазый предсказатель!
“Волга” попалась с дурным характером, и я снова обратился к Прокофьеву.
Не только классный оператор, но и лихой шофер, Юра знал всех лучших в Варшаве автолекарей.
И его, кстати, многие знали: Прокофьев часто появлялся и на польском телеэкране.
Гаишники останавливали и, узнавая: “О, пан редактор!” — брали под козырек.
…Осмотрев мотор, Юрий ставит диагноз:
— Это не машина. Это могила неизвестного собкора.
Едем в сервис.
Восторженные объятия с паном директором, бутылка “Столичной”, машину поднимают вверх, и уже польский Кулибин качает головой:
— Странная у вас, у русских, система.
— Система зажигания? — подмаргивает Юра.
— Ага, — гогочет слесарь. — У нас тоже с зажиганием что-то не то. Жена Герека в Париж летает за парфюмерией, а сын премьера в Монте-Карло денежки из казны проматывает.
Удивляюсь их откровенности.
То Ян такое загнет — хоть стой, хоть падай.
Или — этот слесарь.
Или — Богдан, редактор братской газеты. Номенклатура — а туда же! Придет, расслабится и, полулежа в кресле, разносит власть в пух и прах.
Я показываю пальцем на люстру.
Отмахивается:
— Нехай...
А какой это праздник души — выезжать из ворот автосервиса на отведавшей ремонта машине!
Двигатель работает как часы.
“Волга” благодарно послушна — то скользит, обгоняя, то послушно застывает перед красным зрачком.