— Не-а. — Петрович расплывался до ушей. — Рейтер отключили в пять минут первого. Дали сообщить — и все. А нам — зеленый свет.
— Какие новости?
— На Шпитальной заваруха.
Это рядом. Пошел.
На Шпитальной толпа жалась к штаб-квартире “Солидарности”. Здание оцеплено. У ворот — десяток “воронков”.
Кто-то запел:
— “Еще Польска не згинела…”
Истеричный крик:
— Лех жие!
— Со-ли-дар-ность! Со-ли-дар-ность!
Отчаянные перелезают через ограду. Парень без шапки бросает кому-то в толпе:
— Чему улыбаешься, паскуда!
Полушепотом — обмен информацией.
— Зелинский выбросился с третьего этажа.
— Кто такой Зелинский?
— Буяка не взяли. Его вывез в багажнике французский журналист.
— Неужели Бернар?!
— Про Куроня слышали? За ним пришли, а он спрашивает у офицера: “Ты поляк?” Тот кивает. А Яцек руки за спину и смеется: “Все в порядке. Поляки еще ни одного дела до ума не доводили”.
— Где же Валенса? Почему они, курвы, молчат?
— Лех жие!
Спецназовцы выдвигаются вперед: каски, шлемы, бронежилеты, пики.
В милиционеров летят камни.
Толпу оттесняют к площади Спасителя.
Истошный вопль:
— Спасите!
— В костел!
Храм рядом, на пятачке — стройный, высокий. Массивные двери распахнуты.
Несколько минут — и улица обезлюдела.
Вечером в Интерпрессе обступили Десантника.
— Пан капитан!
Эмиль — в военной форме — пытается шутить:
— Положение обязывает.
Кто-то дергал Бернара за лацкан:
— Ты загрузил Буяка в багажник?
Нервно хохочет.
Петрович объясняет:
— Буяку специально дали уйти. Чтоб держать под контролем подполье.
Не было в Польше человека, который бы не думал, что должно что-то случиться. И вот случилось — и все потрясены.
На пресс-конференцию пришел помощник Ярузельского.
— С паном Валенсой все в порядке.
— Где его содержат?
— Об этом сообщат. В свое время. И вообще, панове, вас должно интересовать не то, что случилось в Польше, а то, чего в Польше не случилось.
В понедельник народ потянулся на работу.
Танки на улицах обходят не замечая.
За ночь соскребли настенную агитацию. Листовки заменили одним-единственным плакатом. Куда ни глянь — “ПОЛЬСКОЕ РЕВЮ НА ЛЬДУ”.
Все, как по команде, сняли значки “Солидарности”.
Ни взрыва, ни восстания…
Совет национального спасения постановил: каждому поляку — рождественского карпа!
На рынках вовсю торгуют елками.
По радио передают военные марши.
По телевизору крутят старые фильмы.
Днем я заехал в школу, дождался сына и, живого и невредимого, доставил домой.
Прогнозы о баррикадах и восстании — не подтвердились.
Протесты — в первые два дня — были.
Шахту “Витек” штурмовал спецназ. Девять убитых.
Как ни кощунственно звучит, это — на всю страну — немного.
Еще на двух шахтах горняки три дня протестовали: оставались в забое.
Их уговаривали — сверху:
— Поднимайтесь. Польша уже не бастует.
Шахтеры не верили.
Когда поднялись, поняли: их никто не поддержал.
Может, и в этом — народная мудрость: не подставлять голову?
Новость — как снег на голову. Сообщил Петрович — кто еще!
— Глеба отзывают.
— Почему? За что?
Конечно, он был неосторожен, наивный шестидесятник. Ладно бы при поляках, а то при своих нахваливает “Солидарность”.
Найти повод, чтобы отозвать, — раз плюнуть.
На заседании парткома секретарь предложил утвердить характеристики тем, кто покидал польские пенаты.
Рутинное дело. Утверждали списком: характеристики были стандартными.
Глеб сам начертал оду себе, любимому, и доставил мне. Я подписал и отвез на Бельведерскую.